Прискорбные обстоятельства - Михаил Полюга

Но что-то в ней настораживает, и, зорче всмотревшись, я вижу слезы, заплутавшие у нее на ресницах. Что, моя милая, что?!

— Ты меня не любишь! — беззвучно шевелит она исцелованными, будто обескровленными бессонной ночью губами и склоняется ко мне, нависая прядями волос и засматривая в глаза. — Я тебе навязалась, а ты струсил, пожалел…

— Почему? Откуда ты взяла?

— Кто такая Даша? Ты говорил с ней, называл ее во сне Дашенька.

Я говорил? Разве разговариваю во сне? Да перестань ты реветь! Глупо ревновать к прошлому. Даша — моя бывшая жена, то самое прошлое…

Утро воскресного дня хмурое и зябкое — мерзкое утро! Серая пелена развешена повсюду, точно плохо выстиранное мокрое белье, — на низком бесцветном небе, на деревьях, похожих на венозные руки больного, над отвалами убранного с тротуаров снега, в черно-белых пространствах улиц и переулков. Выходить из дома не хочется, но с некоторых пор у меня появилась святая обязанность — в воскресный день я покупаю на рынке продукты для матери: в основном молоко, творог, сметану, а еще муку.

— Смотри, чтобы непременно была керченская! — сказала как отрезала, вот только наезжать получается у нее все хуже: некогда командный, как у военных и педагогов, голос ее как бы подсел, сделался немощным и слабым.

Я гоню от себя дурные мысли, но в последние полгода мать заметно сдала: тело ее исхудало и стало усыхать, лицо заострилось, кожа покрылась старческими пигментными пятнами, походка сделалась нетвердой, шаркающей, как у записной старухи. Из-за этого она редко выходит из дома, но упрямо не верит в увядание организма. Нет, это врачи плохо лечат ее! Она уже довела до исступления участкового врача, и вместо него по вызовам стали являться разные и всякие и прописывать, что в голову взбредет. Уже несколько раз я изымал сомнительные рецепты, но ее упрямства так и не смог побороть.

— Я сам, бывало, едва ползаю, как инвалид, — так донимают суставы. А ведь мне лет всего ничего, — наставлял я мать, теряя терпение и горячась. — Но моя подагра неизлечима. Как и твоя старость — ее невозможно исправить лекарствами. С ней надо смириться. А еще делать все, от нас зависящее, чтобы не провоцировать организм: не есть жирного, не пить цельного молока, не употреблять сливочного масла. А самое главное, не курить. А у тебя что ни день, то пачка сигарет. И все продукты с рынка.

— Как же, разбежалась! Всю жизнь курила — а теперь брошу? И водочку пить буду — по чуть-чуть, мензурку за обедом. Это весьма полезно и хорошо: укрепляет тело и дух. А не полезно, так и черт с ним! Ты меня не разубеждай, я твой брандахлыст есть не стану: протертый супчик, кашку, кефир… Тьфу! Если так жить — так лучше сразу помереть и не мучиться.

— Она неисправима, — как-то сказала в сердцах жена. — Махни рукой. Пусть живет, как хочет.

И вот я тащу с рынка три литра домашнего молока, килограмм творога, сметану, масло и еще всякую всячину, и все это будет съедено матерью за неделю. Какой же организм выдержит эти космические перегрузки!

Через дверь я слышу, как мать шаркает по полу тапочками, возится с ключами и, не спрашивая, кто изволил прибыть, впускает меня в квартиру.

— Опять ты за свое! — ворчу я, протискиваясь мимо матери на кухню, и принимаюсь выгружать пакеты с продуктами. — Хоть бы в глазок взглянула, перед тем как открывать. А если за дверью квартирный вор? Удавит за грош, и вся недолга!

— А я его очарую, — переводит разговор в шутку мать, но шутит как-то квело и безрадостно. — Все купил? Мука где?

Она сегодня в мятом халате и не причесана, ее вставная челюсть полощется на подоконнике в стакане с водой, а потому нижняя часть лица как бы смята и подобрана в морщинистый узелок. И идет она как-то боком, пошатываясь и натыкаясь на стены в узком коридоре. А еще я не улавливаю запаха табачного дыма после традиционной утренней сигареты. Определенно, что-то произошло! — настораживаюсь я и присматриваюсь исподтишка: что еще не так?

Следом за мной мать вползает на кухню, сразу же оседает на табурет и тяжело дышит, словно проделала тяжелую работу и села передохнуть. Лицо у нее, с запавшими подглазьями и щеками, отрешенное, кожа пергаментного оттенка, голова никнет, точно она засыпает на ходу.

— Ты мне не нравишься сегодня, — как можно спокойнее говорю я и беру ее за руку — рука сухая и холодная, обескровленная рука. — Плохо спала?

— Куда там спала! Живот разнесло, лечь на бок не могу. Точно на сносях. Ты вот что, забери-ка все это, с рынка, а принеси мне кефир. Чего смотришь? Третий день есть не могу, желудок остановился. Но это пустое. Я курить бросила. Раз — и все, к чертям собачьим! Буду теперь как девочка-припевочка!

Я послушно направляюсь к двери — за кефиром.

— Да зайди в аптеку и возьми слабительного, — беззубо шепелявит мне вдогонку мать. — Может, это запор, так я его — как пробку из бутылки… Бог даст, выпутаюсь!

«Плохо дело, — думаю я, со всех ног припускаясь в расположенный неподалеку продуктовый магазин. — Уж если курить бросила!.. И живот, живот… Непонятная картина с этим животом…»

Запыхавшись, я останавливаюсь и стараюсь выровнять дыхание, а тем временем набираю номер своего старого приятеля, начальника госпиталя для инвалидов войны Синицына. Начальником он недавно, года три-четыре, но уже расставил на ответственные должности нужных и преданных людей и правит железной рукой: в госпитале чистота и какой-никакой уют. Правда, инвалидов войны в живых почти не осталось, но пустеющие ряды пополнили участники боевых действий, воины-интернационалисты, а также походные подруги и тех и других.

— Что-то тебя давно не было слышно, — брюзжит в трубку Синицын и, судя по характерному причмокивающему звуку, обсасывает что-то во рту. — Или ты пить бросил?

— Бросил, — покаянно подтверждаю я очевидную неправду. — Не в водке счастье. А ты как? Закусываешь с утра?

— Валидолом, будь он неладен! Вчера плясал, сегодня — в обмороке. Ну, чего надо? Ты ведь просто так не позвонишь, я тебя, подлеца, знаю!

Я излагаю суть дела, пытаясь живописать как можно образнее и доходчивее, — иначе этих коновалов в белых халатах ничем не проймешь. Но, к вящему моему удивлению, старый приятель даже не вдается в подробности — суровеет и чеканит командирским слогом:

— Вези ее завтра сюда. К половине девятого утра чтобы был у меня как штык. Госпитализируем, сдаст анализы, а там поглядим, что да как. Она у тебя кто? Участник боевых действий?

— Она ребенок войны. Знаешь такую программу — «Дети войны»? Это про нее.

— Не подходит. У нас тут в основном участники и участницы… Но все равно вези, направление я беру на себя. Очень большой, говоришь, живот? Черт! У нее с печенью проблемы когда-нибудь были?

Повеселев, я возвращаюсь назад. Мать сидит, свесив голову, на том же месте, где я оставил ее десять минут назад. Со стороны может показаться, что она уснула вот так, сидя на табурете и подперев спиной стенку, но, подойдя поближе, я слышу, как она что-то бормочет, и пальцы у нее неспокойны, она как бы сучит несуществующую пряжу и вертит, вертит призрачное веретено.