Провокатор - Сергей Валяев

А находились мы, народ, в социализме, но с человеческим лицом. На этом выразительном большом лице, вернее на лбу, отпечаталась наша печальная будущность. Однако тогда, замороченные очередным краснобайством, мы не сразу поняли, кто есть кто. Ху из ху, как сказал поверженный псевдореформатор, выбираясь из обломков бывшей великой империи.

Так вот, несвежий ветер перемен нагнал на площади, улицы, скверы лотки, лоточников, ларьки, палатки, магазинчики, а также мелкобазарных людишек. То есть из всех щелей полезло дерьмо. Ни пройти, ни проехать. Все стали что-то продавать и что-то покупать. И как гулять с ребенком? Цветные жвачечные развалы для него как золотой прииск. Сначала я, забавляясь, покупал всю эту резиновую дрянь. Потом понял, что никаких денег не хватит. Лучше мороженое, доченька? Пошли с ней покупать мороженое, а за ним очередь и цена ого-го. Кряхтя от злости на Новый Экономический Пиздец (НЭП) и своего Классова, который страдал некоторой забывчивостью в отношении оплаты чужого труда, я нашкрябал в карманах мелочи на один пломбир. К счастью. А себе, папа? Не хочу, доченька. А ты купи себе и отдай мне. Ой, дочура, гляди, какой шарик летит! Где-где? А во-о-он, над деревьями, показывал я рукой, решая, что впредь моя железная хватка окольцует организационно-хозяйственную глотку не желающего платить по труду. Довольно жить в хижинах и питаться камышом, да здравствуют дворцы и экспозе, кажется, декревиз!

И поэтому, успешно исполнив угрозу по изъятию у Классова собственных денег, не всех, правда, я отправился к собственной дочери. А значит, к бывшей жене. Что само по себе было печальным фактом, но неизбежным. Природа несовершенна, отдав все права на рождение женщинам. И теперь многие из этих фуксий занимаются мелким шантажом.

Итак, утром я прихожу к дочери. Но первой встречает меня бывшая со снисходительно-презрительной ухмылкой, мол, не ждали. Потом набегает дочь, милое создание:

— Папа! А куда мы сегодня идем?

— В зоопарк.

— Ур-р-ра!

— Отдай это маме, — говорю я, вкладывая в детские руки пачку идейно-политических ассигнаций.

— А что это? — наивно-сложный вопрос.

— Э-э, счастье для нашей мамы, — заговорщически говорю и подмигиваю. — Отдай, и мы убегаем…

Да, поступаю некрасиво, да, откупаюсь, однако пока не вижу другого выхода. Дочь исполняет мою просьбу, и пока б. жена не пришла в ярость от такого неуважения к ее морально изношенным принципам, мы действительно убегаем. К сожалению, деньги еще никто не отменял. Впрочем, с этим новейшим НЭПом они сами себя ликвидируют. Исполнится вековая мечта народа о натуральном обмене.

А пока мы идем с дочерью по улицам, площадям, скверам и буквально сорим этими отживающими свое казначейскими билетами. Сто жвачек, сто порций мороженого, сто букварей, сто разноцветных шариков, сто билетов в зоопарк, сто рублей мелочью в банки, шапки, руки сирых, нищих и убогих. Да здравствует камышовый хлеб для них же!.. Да, поступаю некрасиво, да, откупаюсь от чужой многоклеточной жизни, но не вижу другого выхода. Слишком трудно сострадать всему сирому миру. Пусть он меня простит и поймет: «Отвергните от себя все грехи ваши, которыми согрешали вы, и сотворите себе новое сердце и новый дух».

По вечерней трассе двигалась колонна военных грузовиков, накрытых брезентом. Характерный горбатый вид машин доказывал, что они принадлежат к доблестным ракетным частям РА.

В сиреневых сумерках брехали деревенские собаки. В окнах блекли лампочки. Звенела мошкара и комары. У одного из стареньких, покосившихся домов наблюдалось странное волнение для покойной, забытой местности.

В одном из дворов мглисто-скалистой глыбой стоял Т-34. В его боевой рубке сидели два мальчишки: Санька и Ванька играли в войну. Голова сельского ковбоя утопала в чужеземном кепи.

А во дворике за столом восседали героями четыре старика и молодой Василий. Старушки потчевали дорогих гостей сельской пищей и парным молоком.

— Как в раю, бабоньки-девоньки! — восхищался Беляев. — Ох, остануся я тута навеки.

— Так чего ж? — отвечали старушки. — Нам мужицкая сила очень нужная.

— Вот, Василий. Ты как, Василий?

— Не, — отвечал молодой человек с набитым ртом. — Лучше сразу стреляйте из танка.

— А что молодые? — говорили старушки. — Те до хорошей жизни подаются. А где та доля-неволя?

— А мужик, значит, весь вышел? — спросил Минин.

— Да уж… Кто еще с войны, кто от водки, клятвущей, кто как… Да и мы скоро упокоимся.

— Не. Вы еще, бабоньки, бойцы! — смеялись старики. — Вот десантируем на танк и в Москву-столицу!

— Ох, Москва! — затревожились старухи. — Ох, супостаты там нечеловеческие… Ох, бирюки зажратые, морды во, лосневые! Вовсе о народе не думают думку. Не закройщики они, а кузнецы лошадевые.

— Задами думают! — хохотнул Василий. — Им не людям помогать, а свиньям щетину брить на копытах.

— Надо им Куликово поле… во всей красе, — грозился Беляев. — А чего?

— Ежели докатим… до поля, — вздыхал Ухов. — Чегось мой мотор…

— Выдюжим, Леха! — горячился Беляев. — Вот это Минин, а мы все, выходит, Пожарские… По сусалам ка-а-ак!..

— Не балабонь, Шура, — сдерживал боевого друга Дымкин.

— А чего? Пройдем нашим парадом, как в сорок пятом, — сказал Минин. Помнишь, Саня? Дымыч? Алеша?

— Помню, — сказал Беляев.

— Помню, — сказал Дымкин.

— Помню, — сказал Ухов.

И замолчали, вспоминая себя молодыми. Сгущающиеся сиреневые сумерки скрадывали их лица, глаза, души, и казалось, что над тихой родной землей плывут тени давно ушедших в бой и не вернувшихся из него солдат.

На душе было пасмурно, как и за окном. Осень — пора перемен: небо обложило облаками, и закрапал дождь. Хорошо, что мы успели с дочерью совершить вполне удачную вылазку под чистым небом в мир зверей, мурашек, деревьев и людей. Я вернул после дочь маме. Та тотчас же устроила мне военный парад своих чувств по поводу, как она выразилась, откупа на счастливое детство ребенка.

— И я буду счастлив, — ответил я, — если ты, родная, не будешь болтать с подружками по телефону. Думай, что им говоришь. Моей дочери не обязательно знать твое субъективное мнение относительно моей легкоранимой души.

— Ты идиот. И ты портишь ребенка!..

Тьфу, промолчал я и удалился, неопределенный. Когда у женщины нет каждодневной случки, в процессе которой она разряжается, как трансформаторная будка, говорить бесполезно.

И поэтому на душе у меня дождливая погода, впрочем, как и на улице. Скучно, грустно, и некому дать сто долларов в зубы. Сколько нынче стоит у нас любовь? Вернее, иллюзия любви? Подворотной любви не хочется. Хочется вечной. Увы, вечная посещает только межнациональных героев, и то действующих на киноэкране. Остается лишь напиться, потом еще напиться, потом, напившись, удавиться или утонуть в унитазе. Прекрасные будут похороны, господа, клозетного утопленника!