Сердце Зверя. Том 2. Шар судеб - Вера Камша

– Я принял решение. Немедленно уберите икону Октавии и уничтожьте. Все остальное пусть остается как есть.

– Да, монсеньор.

– Я сказал – немедленно.

– Прикажете заказать замену?

– Что? Да… Пусть будут… святой Алан и святая Мирабелла.

– Монсеньор, под парные иконы придется переделывать весь иконостас.

– Проклятье, пусть их нарисуют на одной!

– Если мне будет позволено заметить…

– Не будет.

Последнее, что он сделает здесь, – это избавится от лживой шлюхи, корчащей из себя святую. Таким нельзя молиться, но при виде таких не молиться невозможно. Значит, икона сгорит. Среди нынешних мазил никто не сможет ее повторить, пусть сколько хотят малюют опущенные глаза и сложенные на груди руки, они никого не сведут с ума, не заставят поклоняться подлости, не заставят именем этой подлости забыть о Чести. Наваждение должно сгореть, что до всего остального… Ричард глянул во двор, потом на часы. Сону еще не привели. Что ж, потратим оставшиеся минуты на письма, то есть на записки, их и нужно-то всего две.

«Робер!»… Нет, не так. «Герцог Эпинэ, я сделал то, чего требовали обстоятельства и Честь Скал. Отныне наши пути расходятся. Я покидаю Кабитэлу, так как мой сюзерен мертв, а никто другой судить Повелителя Скал не вправе. Моя дорога останется дорогой Чести, я желаю тебе удачи»… нет, «я желаю Вам покоя и здоровья, но лучше нам в этой жизни не встречаться. Ричард, сын Эгмонта».

Спрут, уходя, накорябал триолеты, но у него была целая ночь, а не несколько минут, к тому же писать стихи надо либо лучше Веннена, либо никак. Со второй запиской было совсем просто: Ричард благодарил полковника Блора за службу, оставлял ему все, что есть ценного в доме, и просил отслужить молебен в память герцогини Мирабеллы и ее дочерей. Песок прикрыл написанное золотистой волной забвения. Со двора донесся шум – переседланная Сона стояла у крыльца. Пора.

Прощаясь, Дикон окинул взглядом золотистый от солнца и алатского шелка кабинет. Прощай, дом, в котором было место всему – горю, радости, страху, удивлению и снова горю… Запечатанные письма легли под бронзового вепря. Зверь гордо отвернулся от бросающего его хозяина, и Дикон не выдержал, сунул тяжелую фигурку в одну из сумок, а письма придавил подсвечником. Герой Дидериха оставил бы за собой пожирающее прошлое пламя, но написать об этом проще, чем сделать.

Уходить в никуда страшно, но инголсы и карвали Окделла судить не будут! Сумки оказались тяжелее, чем думалось. Вызвать слуг? Лишние разговоры не нужны, а спуститься по лестнице он сможет. Джереми Ричард взял бы с собой без колебаний, но Эмиас не солдат, а лакей; даже последуй он за господином, толку от него будет мало, да и не сменит Эмиас столицу на изгнание, другое дело Блор… Полковник остался бы верен, но искать его нет времени, и потом один человек может исчезнуть, но отряд найдут всегда. Ворон, появившись у эшафота, доказал это в очередной раз, а Ричард собирался исчезнуть, по крайней мере из Олларии.

Сона потянулась к хозяину в расчете на угощение. Он всегда, выходя из дома, приносил девочке лакомство. Сегодня забыл.

– Прости, – сказал Ричард своему единственному другу. Конюх удивленно покосился, но послушно заменил седельные сумки на принесенные господином, и Дикон вскочил в седло.

– Я вернусь вечером, – соврал он. – Если появится герцог Эпинэ, проводите его в кабинет. Там письмо – на случай, если маршал не сможет ждать. Не забудьте.

– Да, монсеньор.

В последний раз распахнулись украшенные гербами створки, пропуская последнего Повелителя Скал. Он покинет город через Ржавые ворота, а доберется туда окраинами. Дорогой, которой в день бегства Алвы прошли «спруты», там никто не станет караулить. Но сперва – долг Чести, последний в этом городе. Если Штанцлера вернули в Багерлее, ничего не поделаешь, но оставалась вероятность, что старик отправился в свой особняк за уликами, о которых говорил. Уехать, не проверив, так ли это, Ричард не мог.

Где-то закричал ребенок. Так и не родившийся… Это было пострашнее девчонки без тени и сжимающихся заплесневелых стен, но Робер, не убавляя шага, прошел сквозь смешавшихся возле розовых с золотом дверей гвардейцев, дам, придворных и позабывших свое место слуг. Дворец уже знал все – скоро узнает город.

По ушам умирающими в гальке волнами прошуршало что-то сразу и утешающее, и гневное. Столько мужчин! Столько мужчин не смогло защитить одну женщину…

Набитая приемная и почти пустой кабинет. Распахнутые окна, сквозь запах крови пробивается запах лилий. Лилии в колодце, лилии на полу, среди осколков белой с золотом вазы. Уронили или сбросили со стола, а на столе – тело. Почти незаметное под розовой тафтой, только очертания и выдают. И еще пятна, частью бурые, частью еще красные. Сдвинутые в угол кресла, кухонные ведра и два монаха. Врач на чем-то сидит, свесив с колен красно-бурые руки, Пьетро стоит у стола, то есть у тела. Без четок, светлые волосы стянуты на затылке, словно у кэналлийца.

– Не смотрите, – устало рычит брат Анджело. – Ее надо… привести в порядок.

– Она моя сестра…

– Не смотрите. – А это уже Пьетро. – Потом… Женщины все сделают.

– Пусти.

– Нет. – Монах загораживает стол, он не похож сам на себя. А ты сам похож?

– Я видел мертвых. И женщин тоже…

– Не таких. – Брат Анджело. Оттеснил Пьетро, смотрит в глаза, а у самого глаза красные. – Если нельзя спасти мать, спасают дитя.

– Так угодно Создателю, – напоминает Пьетро. – Новая душа пришла в мир.

Плач… Ребенок… Значит, не показалось.

– Мальчик? – Не все ли равно кто?..

– Да. Он почти доношен, его жизнь вне опасности.

– Я слышал крик, а сейчас тихо.

– Принца перенесли в дальнюю спальню. За кормилицей послано. Вы все еще хотите…

– Да. Я сам…

Розовая, непристойно розовая тафта издевательски шелестит, будь прокляты простыни из тафты, кто только их сюда приволок?! Сухой шорох, почти шепот, становятся видны сбившиеся набок волосы, потом лицо… Какая она бледная, бледнее других мертвецов. Брови заломлены, на лбу – морщинка. Девочка успела почувствовать боль, только поняла ли?

– Ее нашли без сознания, – глухо объясняет врач, – но сердце билось… Создатель даровал нам больше четверти часа. Поверьте, это щедрый дар, неслыханно щедрый… Была перерезана легочная артерия.

– Она что-то говорила?

– При мне нет, но брат Пьетро…

– Она дважды прошептала «Ариго» и один раз «это маки». Я могу закрыть?

– Нет!

Шелестящая жуть отправляется на пол. Обнаженная женщина на столе казалась бы мраморной, если б не три раны. Две длинные встык рассекают живот, третья, короткая, – грудь. Били в сердце, клинок ушел немного вбок… Крови уже нет, полосы на теле кажутся странно сухими… Только не забудь подтвердить развод… Подтверждать нечего, она не успела. Как же много она не успела, а Эрвин еще надеется… И Алва… Ему тоже придется узнать.