Синагога и улица - Хаим Граде

— Молчи! Твой большой рот доведет нас до позора. Нам не хватает только, чтобы в городе узнали, что дочь грайпевского раввина говорит о своей матери!

Напуганная братьями еще больше, чем прежде мужем, Серл стала оправдываться тихим голосом:

— Я ведь этого никому не говорила, даже Эзре!

Однако Янкл-Довид тяжело сопел, а Гедалья вытирал носовым платком пот с шеи под подбородком.

— Чтоб больше никому этого не говорила! — предостерегли они крикунью и даже не сказали, что этим вечером собираются пойти к матери.

Переле не узнавала сыновей. Они ничего не рассказывали о ее внуках и даже не захотели выпить у нее стакана чаю. Они специально пришли, когда отец проводил свой урок в синагоге, чтобы иметь возможность поговорить с матерью жестко и перечислить ее грехи с тех пор, как она привезла отца в Гродно и сделала его даяном. Теперь она подталкивает его снова на нечто, о чем он прежде даже не помышлял, — стать раввином гродненских сторонников «Мизрахи». Пока же отца поносят и позорят противники, а его якобы сторонники от его имени оскорбляют гаона, надломленного судьбой еврея, потерявшего единственную дочь. К тому же гродненский раввин был за то, чтобы отца приняли в члены раввинского суда, хотя даяны выступали решительно против этого. Так чего же мама хочет от своих детей и на что она рассчитывает?

Переле сидела за маленьким столиком, положив правую руку на толстый молитвенник «Корбн минхе»[272], и обиженно улыбалась. Чем дольше и резче говорили сыновья, тем беспокойнее ее маленькие сухие пальцы дрожали на обложке молитвенника. Однако она дала сыновьям выговориться и только после этого ответила: не она начала войну между сторонниками «Мизрахи» и «Агуды», не она устраивала скандалы во время проповедей в Городской синагоге, и не она взбудоражила весь Гродно, подняв всех против раввина Айзенштата и его приближенных. Кроме того, Янкл-Довид и Гедалья должны вспомнить, что, когда она увидала их в их обувном магазине ползающими на коленках, чтобы помочь клиентам примерить обувь, и спросила, почему их жены не приходят в магазин помочь им, оба ее родных сына ответили ей так, как не отвечают даже мачехе, чтобы она не вмешивалась в их жизнь. Но себе они позволяют вмешиваться в ее жизнь и даже пришли к ней домой поучать ее!

С искаженным от боли в спине лицом Переле встала из-за маленького круглого столика и едва дотащилась до дивана. Сыновья хотели помочь ей, но мать оттолкнула их локтями и так дрожала всем телом, как будто они были двумя ангелами-разрушителями, пришедшими по ее душу. Переле растянулась на диване. Она лежала на спине, а оба сына стояли рядом, как будто были уже осуждены и приговорены. Ее лицо осунулось, стало длиннее и суше, но глаза сверкали и словно стали вдвое больше. Ее голос хрипел, пронизанный болью и горечью. Она продолжала говорить, но смотрела при этом в потолок, как будто сыновей здесь не было и она произносит свои мысли вслух для себя.

Каждый богобоязненный знаток Торы желает, чтобы его сыновья выросли такими же или еще большими знатоками Торы, чем он. Ученый еврей ищет для себя зятя, который тоже был бы сыном Торы. Точно так же сыновья грайпевского раввина и внуки старипольского гаона могли получить должности раввинов в крупных общинах. Но им больше нравится торговать обувью, они ценят себя еще ниже, чем ценит их весь свет. О зяте же вообще нечего говорить! Муж Серл — простак, невежа. Поэтому дети вместо того, чтобы желать, чтобы их старый отец получил хотя бы видимость того, что ему причитается, хотят, чтобы он остался человеком, с которым никто не считается. Янкл-Довид и Гедалья — почтенные обыватели, известные в Гродно, они могли бы укрепить сторону, поддерживающую отца. Ради них и их друзья тоже могли бы поддержать грайпевского раввина. Но почему так должны поступать посторонние люди, если даже сыновья считают любого другого раввина выше своего отца? Их не задевает и то, что подосланные гнусные людишки не дали ему закончить проповедь в Городской синагоге. И они еще приходят к матери с претензиями, что она не так защищает честь их отца!

Раввинша все еще смотрела в потолок, и из ее глаз текли слезы. Сыновья знали, что мать никогда не плачет и терпеть не может плаксивых женщин. Но если ее все-таки доводят до слез, она очень злится, и не стоит пытаться ее утешать. Поэтому братья стояли у дивана и молчали, пока мать не повернулась к ним и не велела идти домой, к женам и детям. Она не хочет, чтобы отец, придя из синагоги, встретил их и узнал, что они довели ее до такого состояния. Он им этого не простит. Янкл-Довид и Гедалья могут быть уверены, что она не расскажет отцу о том, как они явились к ней домой выполнить заповедь почтения к матери.

15

Затянутое облаками небо накануне праздника Пурим скрывалось за слоем морозной дымки. Похолодало, снег посерел. Одно дерево выделялось на сером фоне своими необлетевшими пожелтевшими листьями. Ветер теребил эти листья, словно смеясь над деревом, все еще наряженным в увядшую прошлогоднюю одежду, хотя уже прошла зима и снова наступил канун весны. Однако конфликт по поводу грайпевского раввина все продолжался и даже обострился еще больше. Накануне Пурима к городскому раввину пришли его приближенные, сторонники «Агуды». Они говорили с городским раввином открыто: при всем уважении к городскому раввину, господину этого места, он — только пусть он не обижается — виноват! Если бы он прежде не согласился, чтобы грайпевца сделали членом гродненского раввинского суда, то его сторонники не набрались бы сейчас наглости скандалить и требовать, чтобы его сделали городским проповедником и городским раввином от «Мизрахи». Если им уступить и в этом, они еще больше начнут вмешиваться во все дела, связанные с воспитанием и верой. Но если не уступить, страсти понемногу улягутся. Злость уже выкипела. Непричастные к противостоянию состоятельные обыватели и даже простолюдины больше не поддерживают грайпевца.

— И вы не можете поступиться нашей честью. Даже если реб Ури-Цви га-Коэн Кенигсберг будет по статусу ниже вас, он все равно будет выше нас, — сказал от имени всех членов раввинского суда даян из Волковысского переулка.

Из-за поста Эстер[273] у старых даянов были осунувшиеся лица. Молодые приверженцы «Агуды», судя по их оживленности и розовым щекам, похоже, вообще не постились. Они, конечно, позволили себе такое поведение по примеру многих других сынов Торы из литовских ешив, считающих, что подобные самоистязания — это для невежд, а знатоки Торы могут заменить их изучением Торы. Но сытые молодые лица приближенных гродненского раввина горели фанатизмом. Их взгляды так и брызгали гневом. Реб Мойше-Мордехай понял, что все претензии направлены главным образом против его жены. В городе говорили, что это она требует, чтобы он во всем уступал. Однако приближенные раввина считали, что, поскольку гродненская раввинша постоянно пребывает в печали из-за своей умершей дочери, она утратила способность разумно оценивать ситуацию, и потому раввин не должен ее слушаться. Реб Мойше-Мордехай молча выслушал упреки и снова ушел в комнату жены.