Дао Блаженств - Александр Матяш

Какую связь вы можете увидеть между двумя иконами «Положение во гроб», (см. рис. 12) и «Сошествие во ад» (см. рис 13)?

Рис. 12 Положение во гроб

Рис. 13 Сошествие во ад

Д: Умерев как земной человек, Христос причастился участи человеческой и тем самым смог потом людей оттуда забрать с собой.

А: Все проще. На обеих иконах Христос изображен в один и тот же миг своей биографии. Христос на первом рисунке – это Его тело, а на втором – Его дух, в тот же самый момент. Это – одномоментные явления. Таким образом, посмотрев на эти иконы, можно сделать реверсивный ход – использовать Евангелие как код для притчи об Асанге. На иконе, где Христа оплакивают, Его лик написан в состоянии глубокой медитации, а вот суть этой медитации раскрывает вторая икона. Икону, изображающую Христа в аду, можно использовать как ключ для понимания выражения лика Христа в «Положении во гроб». Это дает возможность понять и глубину, и силу концентрации, и духовность того погружения, в котором Он находился, а также то, как Он погружался в ад, неким образом продолжая оставаться в своей плоти, которая затем должна будет преобразиться.

Д: Почему ты думаешь, что сошествие в ад – это медитация?

А: Потому что вся жизнь Христа – это сплошная медитация. И все, что Он делал, – это медитация.

Д: И умер в сознании?

А: Да. Про Него можно сказать, что Он ушел в сознании.

Д: То есть, у Него не было мига потери сознания…

А: Я думаю, что именно благодаря этому Он не просто рухнул в ад, а сошел в него и воспользовался моментом, чтобы отворить врата. Следующий вопрос: какой момент притчи об Асанге отражают эти иконы?

Д: Наверное, какой-то переходный: вот когда он губами тянулся.

А: Совершенно верно! … и наткнулся на пустоту. Образ Асанги, натыкающегося на пустоту, показывает нам, что эта пустота не является просто пустотой. Асанга натолкнулся не на чувственную, а на высшую, трансцендентно-имманентную реальность пустоты бардо, потому что именно там сходятся и расходятся все судьбы этого мира. И когда он открыл глаза, он встретился с Майтрейей, как Христос встретился со своим Отцом. После этого Христос получил право и способность забирать души в свои владения по своей собственной воле, то есть приобрел нуминозный характер психопомпа – существа, которое властно над посмертной судьбой души, и первое живое существо, которое испытало на себе это, был разбойник, уверовавший в Него в момент их общей казни – первый, кто умер и оказался под защитой Христа. Впоследствии Христос неоднократно забирал к себе души преданных Ему людей – например, Максима Исповедника, когда Он явился персонально за ним и забрал его из Колхиды, куда тот был сослан.

Это медитация глубочайшей концентрации и сострадания, имеющая далекие и глубокие последствия, прежде всего как интеркультурологический феномен – такое наложение одной на другую двух культурных парадигм, взаимно проясняющих друг друга. Это пример культурного синтеза и пища для дальнейших размышлений.

Д: Но они же попадают в разные бардо: в случае с Христом – это бардо смерти, а у Асанги – бардо медитации.

А: Знаешь, как говорят в Индии: та Ганга Богов, которая благоухает и источает немыслимое блаженство, и та Ганга, которая течет у нас, людей, и та Ганга, которая в мире демонов полыхает адским пламенем и уничтожает все на своем пути, принося бесчисленные муки, – это все одна и та же Ганга. Поэтому та пустота, с которой столкнулся Асанга, и то бардо, в котором оказался Христос, и то инфернальное бардо, из которого Он вытаскивал людей, – это все одно и то же бардо.

Что происходит с Евангелием и мистерией Христа, если посмотреть на них через призму притчи об Асанге? Не с самой мистерией, конечно, а с ее восприятием. Меняется в первую очередь восприятие людей.

М: Как они соотносятся по времени – Евангелие и эта притча?

А: Их разделяет несколько веков. Асанга как реальное лицо был основателем школы йогачары (это примерно IV в., он современник Антония Великого), которая легла в основание тибетской школы Ваджраяны, поэтому Асанга уважаем тибетцами и почитается как одно из шести украшений. Здесь не идет речь о преемственности. Эти две, столь разные на первый взгляд, мистерии друг друга взаимно раскрывают и дополняют.

М: Раскрывают и дополняют только для нас сейчас, когда мы имеем возможность читать и Евангелие, и эту притчу. А если они не пересекаются, то и не дополняют. Их разделяет несколько веков.

А: У культурных феноменов иные сроки. Я не говорю конкретно об этих текстах, но то, что смысл появления культур был заключен в том, чтобы в какой-то момент им было дано встретиться и слиться в новом синтезе, дав начало иной культуре, – в этом у меня нет ни малейшего сомнения.

Самый главный момент нашего сопоставления, который затрагивает, меняет и переплавляет мистерию Христа, заключается в следующем: наибольшему изменению подвергается образ беснующегося народа, то есть – фигура страдающей от червей собаки, если брать аналогию в притче об Асанге.

У: А взгляд Христа на народ претерпевает какую-то эволюцию? Ты говоришь, что он увидел в нем проявление воли Отца. А до этого что Он в нем видел?

А: Я скажу так: я вообще не знаю, было ли в этом мире что-то, в чем Христос не видел бы проявления воли своего Отца.

У: То есть этот взгляд не появился в тот конкретный момент? Он это видел всегда, глядя на людей?

А: Уля, вопрос, который ты задаешь, гораздо глубже, чем может показаться на первый взгляд. Во-первых, в христианстве считается, что лично самому Христу, Сыну Божию, спускаться на землю и воплощаться не было никакой надобности. Если Он это и сделал, то только лишь из любви и сострадания к людям, желая помочь им спастись. И все. Никаких других мотивов у Христа не было и быть не могло.

Однако, с другой стороны, любой взгляд, не говоря уж о ви́дении, есть то, за что надо, грубо говоря, отвечать. Если мы обрели новый взгляд, или, тем более, ви́дение, можно не сомневаться в том, что испытания, призванные подтвердить, достойны ли мы своих новоприобретений, уже посланы и идут нам навстречу.

Поэтому то, что Христос во всем видел волю Отца, не отменяет того, как трудно, больно и тяжело Ему было на кресте. Да и то сказать: не было бы тяжело – не было бы никакой ценности в Его распятии, не было бы мук – не было бы и жертвы. А в чем состояла мука Христова? Это была не чисто физическая боль, как многие полагают. Особенность Его страданий на кресте заключалась именно в том, что надо было сохранить свое ви́дение воли Отца в самых, так сказать, неблагоприятных для этого условиях. Сохранение этого ви́дения в муках страданий – а если бы Христос не мог его реально потерять, то тогда в этой мистерии не было бы никакой ценности – и было главным испытанием, жертвой и условием последующего Воскресения. Асанга, глядя на собаку и взаимодействуя с ней, переживает просветление. Христос в общем повторяет этот контур – витка спирали, выхода на более высокий уровень, но Он повторяет его на иной ступени. Он уже просветленный, поэтому от Него требуется нечто иное: более сильное, высокое, глубокое. Христос проходит через мистерию Воскресения, которая тоже, в свою очередь, делится на несколько этапов, центральный из которых – сошествие во ад. Перед тем, как воскреснуть, надо было умереть. Умереть и оказаться там, где находятся души уже давно умерших, но оказаться там иначе, чем они. Эта инаковость и стала залогом Воскресения. Но эта инаковость тоже многокомпонентна. Во-первых, инаковость присутствия в смерти: степень присутствия Христа в смерти была другой – Он умирал не так, как обычные люди, Он умирал, не теряя сознания. Я всякий раз пытаюсь присутствовать в моменте погружения в сон, но все равно самый важный, глубокий, преображающий миг засыпания я раз за разом пропускаю. И обнаруживаю себя уже спящим.