Дмитрий Донской - Николай Борисов

Как мы уже знаем, обеспокоенный этими тенденциями, константинопольский патриарх Филофей отправил в Литву своего придворного клирика монаха Киприана (270, 25). Болгарин по происхождению, Киприан общался с русскими без переводчика. Имея большой опыт монашеской жизни на Афоне, он мог на равных беседовать со светилами русского монашества. Полагают, что он был приверженцем исихазма — мистического течения, распространенного в это время среди византийского монашества. Историческое значение исихазма и степень его распространенности на Руси по-разному оцениваются исследователями (359, 60).

«Недостаточно родиться великим человеком, необходимо родиться вовремя», — говорил французский историк Минье. Эти слова применимы и к удивительной судьбе митрополита Киприана (1375–1406). Его разнообразные дарования, его энергия и воля оказались востребованными в эпоху перемен. Смиренного афонского монаха ожидала слава одного из самых выдающихся церковно-политических деятелей Восточной Европы последней четверти XIV века…

Из Литвы Киприан поехал в Северо-Восточную Русь, где весной 1374 года он вместе с митрополитом Алексеем посетил Тверь и участвовал в поставлении нового тверского владыки Евфимия. Оттуда патриарший посол вместе со святителем отправились в Переяславль Залесский, где, вероятно, имели встречу с Дмитрием Московским.

В этих переговорах византийского дипломата с главными лицами тогдашней Великороссии нередко вспоминали историю. Точнее — некоторые ее эпизоды, приобретавшие силу исторического примера. Болгарская православная церковь получила автономию в 870 году, в 919 году добилась автокефалии, а в 927 году стала патриархатом. Сербская православная церковь стала автокефальной в 1219 году, а в 1346 году установила патриаршество. Для Константинопольского патриархата потеря огромной Русской митрополии была бы еще одним тяжелым ударом.

Моральные качества Киприана соответствовали практике византийской дипломатии времен заката империи. Иначе говоря, его моральная гибкость была адекватна гибкости политической. С юности он усвоил себе «широкий космополитический взгляд на мир» (249, 530). Ревнитель «православного Возрождения» и ученик афонских «старцев», он в качестве главы Русской церкви в 90-е годы XIV века обговаривал с польским королем Ягайло план воссоединения Византийской и Латинской церквей (249, 542).

Но при всем том Киприан был человеком идеи. Он чувствовал себя призванным к великим делам. «Этот человек, — говорит современный исследователь, — прилагал все усилия, чтобы противостоять восточноевропейскому сепаратизму и национализму, завоевать Византии друзей в трудный для нее час и объединить православные славянские народы через вовлечение их в лоно Константинопольской матери-церкви» (249, 527).

Позиция Киприана, обусловленная как его происхождением, так и его положением, была ясной и последовательной, чего нельзя сказать о настроениях московской правящей элиты. Здесь споры шли относительно двух перспектив: создания Великорусского государства с центром в Москве — или объединение всех восточных славян в рамках возрожденной Киевской Руси, но с центром в Москве или Вильно. Первая перспектива подразумевала церковную самостоятельность Великороссии, то есть фактически — церковный раскол; вторая — сохранение единой Русской митрополии на пространствах от Волги до Карпат.

Каждая из этих перспектив имела свои «плюсы» и «минусы».

Все понимали, что идеальный для Москвы вариант — единая Русская митрополия с центром в Москве и с московским ставленником во главе — на данном этапе практически не осуществим. История отношений митрополита Алексея с Ольгердом не оставляла никаких иллюзий. Хрупкое единство Русской митрополии могло существовать только под омофором ловкого и политически нейтрального архиерея из Византии.

Аргументы сторонников самостоятельной Великорусской митрополии (Митяй и его окружение, Пимен) сводились к одному предположению. Отмежевываясь от западнорусских земель в религиозной сфере, Москва обеспечивала себе мирные отношения с Великим княжеством Литовским, а стало быть, и более благоприятные условия для объединения Северо-Восточной Руси и борьбы с Ордой. Это был своего рода «Брестский мир», позволявший сосредоточить все силы на решении внутренних проблем.

Однако известно, какой сильный протест вызвал прагматический Брестский мир у доброй половины тогдашнего политического руководства. Нечто подобное происходило в Московском Кремле и в 70-е годы XIV столетия.

Аргументы сторонников единой Русской митрополии (митрополит Киприан, Сергий Радонежский и его окружение) в изложении современных историков выглядят следующим образом. «Возникшая опасность церковно-административного разделения Руси в исторической перспективе могла привести к национальному обособлению не подвластных Москве русских земель. Стремление великокняжеского двора создать Московское государство с отдельной Московской митрополией вело фактически к утрате религиозного, политического и культурного влияния Москвы на русское население земель, захваченных Литвой и Польшей, что грозило опасными геополитическими последствиями в будущем» (258, 54).

Какую позицию занимал в этом споре князь Дмитрий Иванович? Судя по всему, он менял свои взгляды в соответствии с изменявшейся политической конъюнктурой и расстановкой сил придворных партий. Но и по сути своей его позиция в этом вопросе отличалась двойственностью. Как практический политик, занятый решением текущих проблем, он предпочел бы иметь под рукой всецело преданного ему московского митрополита. Но как политик, обладавший стратегическим мышлением, он понимал обоснованность взглядов Сергия Радонежского и его школы. Идея единого русско-литовского государства со столицей в Москве — над воплощением которой работали потом несколько поколений российских правителей — кружила ему голову, манила своей смелостью. Долго не желая признать права митрополита Киприана, он между тем позаимствовал у него многозначительную титулатуру. Киприан носил титул «митрополит всея Руси», и Дмитрий стал писать на своих печатях «великий князь всея Руси» (305, 149). Такое заимствование митрополит мог только приветствовать. Исследователи отмечают, что прославление Дмитрия как «русского царя» встречается «в писаниях и документах, связанных так или иначе с Киприаном» (327, 57).

Византийский интеллектуал и мистик, Киприан на Руси выступал как писатель и переводчик. Его перу принадлежат вторая редакция Жития митрополита Петра и публицистические послания Сергию Радонежскому и Феодору Симоновскому. Под его надзором — а может быть, и при его прямом участии — велась общерусская летопись. Он написал ряд посланий по церковно-правовым вопросам. Всё это делает Киприана своего рода «культурным героем» эпохи.

Однако увлекаясь обаянием его даровитой личности, исследователи (в первую очередь — филологи, литературоведы) порой теряют историческую объективность и начинают рассматривать людей и события тех лет исходя из политических и карьерных интересов Киприана. Так возникают карикатуры на лиц, не менее достойных уважения, чем сам Киприан. Вот яркий пример такого рода субъективизма.

«12 февраля 1378 года умирает митрополит Московский Алексий, и казалось бы, митрополитом должен был стать именно Киприан. Но здесь Димитрий, не желавший принимать митрополита литвина, в полной мере проявил своеволие и недальновидность, серьезно скомпрометировав и церковную иерархию, в дела которой он грубо вмешался (шесть веков спустя Русская Церковь канонизирует князя Димитрия Донского и тем самым внесет соблазн в ум и чувства верующих). Избранником и любимцем Димитрия стал некто Митяй (в иночестве Михаил), одна из темных, авантюристических и одиозных фигур в истории Русской Церкви» (322, 495).