Имортист - Юрий Никитин

Но я – президент, я должен видеть всю планету целиком, чтобыне давать потеснить на ней Россию. И вообще, видеть земной шар целиком,человечество целиком, тем более что оно, человечество, в самом деле едино,разница лишь в том, что в разных местах ведет себя по-разному в силу гдегеографии, где климата, где особенностей развития. Как человек, которыйотвечает за все человечество целиком… ладно, как один из тех, кто отвечает завсе население планеты целиком, я не могу и не должен страдать от того, чтогде-то отдельная особь прищемила пальчик или разбился самолет с сотней-другойособей.

Зато я должен смотреть, чтобы не разбилось на крутом виражеистории ни само человечество, ни такие массы людей, что замедлит прогресс.Одновременно должен высматривать пятна загнивания, чтобы успеть прижечьвовремя, не дать распространиться заразе на весь род людской. Для этого, вчастности, вот это пятно на той стороне океана, так называемое западноеобщество, должно быть уничтожено целиком и полностью, ибо оно – общество Зла.Общество победившего Зла. Ведь на том же самом Западе совсем недавно было быдико и безнравственно подумать, что можно быть уважаемым человеком и… наемным убийцей,проституткой, гомосексуалистом, спекулянтом!

Но вот пошли по экранам косяком фильмы о благородныхкиллерах и замечательных проститутках, а в баймах, что намного популярнее иобладают большим воздействием, в стратегических или тактических, предлагаетсяиграть хоть за закон, хоть против закона. Шансы победить абсолютно равны, силыодинаковы, игроку, по сути, все равно. Сперва, правда, почти все выбиралииграть за «плохих парней», с удовольствием расстреливали полицейские участки,самих полицейских, давили колесами грузовиков и танков женщин и детей,разносили школы, больницы, кинотеатры и выбегающие оттуда толпы народа.

Потом… потом стало по фигу. Играли хоть за спецназ, хоть затеррористов: те тоже, оказывается, хорошие парни. Исчезла грань между хорошим иплохим, нравственным и безнравственным. Правда, в реале эта роль пока чтоподменяется законом, что, понятно, не успевает за быстро растущим прогрессом, втом числе и в области человеческих отношений. Но что такое закон, как не та жефигня, которую мы не только привыкли обходить, но и делаем это с гордостью,показывая свою круть, отвагу, хитрость, умение! Главное же, Запад сумелразрушить тот закон, что сидел внутри нас и уныло бубнил, что этого нельзя, этонехорошо, а мы подчинялись: этот закон в самом деле все видел, все замечал игрыз за малейшее отступление!

Вспыхнул экран, Александра всмотрелась в мое лицо, решаязаговорить или тихохонько исчезнуть, сказала ровным голосом:

– Господин президент, господин Вертинский уже в приемной.

– Что у него?

– Вы ему назначили еще неделю назад, – напомнила она.

Я посмотрел на часы, через полчаса важный разговор спремьером о добавочном финансировании наукоемких технологий, надо бы успетьподготовиться, но если я сам назначил время, то не фиг пятиться.

– Зови, – сказал я обреченно. – Впрочем, чего этоон… Всегда приходил, когда хотел…

– Не знаю. Звать сейчас?

– Да. И распорядись, чтобы принесли охлажденного сока.Что-то жарко.

– Хорошо, господин президент. Какого сока?

Я пошевелил пальцами, наморщил лоб:

– Такой оранжевый… ты его в прошлый раз приносила! Нопобольше, побольше.

– Хорошо, господин президент, – пропела она.

Экран погас.

Дверь распахнулась, Вертинский вошел бодрым пружинистымшагом, на удивление бодрый, подтянутый, подбородок выдвинут, приподнят, будтолетит вперед, весь как взведенная пружина, но не при виде опасности, а простосам по себе переполнен энергией, готов обрушивать направо и налево ураганы,тайфуны, трясти землю и вызывать цунами.

– Счастлив видеть вас, господин президент!

Рукопожатие его все такое же энергичное и короткое,невербально сообщающее, что хозяин этих пальцев силен и бодр, готов свернутьгоры. Я указал на кресло, он выждал, пока я опускался в свое, еще не остывшееот моей задницы.

Я молчал, всматриваясь, не понимая, что меня так смутнотревожит. Вертинский старше меня, по крайней мере, лет на пятнадцать, последниегоды все грузнел, полнел, как и положено в нашем мире, но за последний месяцзаметно подтянулся, женщины в таких случаях начинают злорадным шепотом оподтяжках, дерьмолифтинге и прочих ухищрениях, но мужчинам для такого жеэффекта достаточно бывает просто встряхнуться, выпрямить спину, втянуть живот,перестать выходить на улицу в трениках.

Вошла Александра, на подносе два больших поллитровых стаканаи запотевший кувшин с оранжевым соком. Вертинский покосился одним глазом, какхамелеон, но промолчал.

– И я рад вас видеть, Иван Данилович, – проговориля. – Вы никак спортивную секцию начали посещать?

Он отмахнулся:

– Какие секции! Но режим пересмотрел, пересмотрел. Внеснекоторые изменения, что верно, то верно. От коньячка отказался, жареное мясотравкой заменил… Не поверите, за две недели семь кило сбросил!.. Семь килодурного мяса, что висело на мне… Это я, как говорил классик, себя подимортизмом чищу.

– Я и вижу, что весь сияете… Тогда прошу стаканчик сока.Морковный! Говорят, полезнее апельсинового.

Александра выставила стаканы и кувшин строго между нами,ушла. Вертинский взял стакан спокойно, уверенно, раньше бы поотнекивался, аесли бы и взял, то с недоумением дул бы на пену, морщился, сейчас же попростуотпил сразу половину стакана.

– Спасибо, прекрасный сок. А сияю потому, что, пока шел покоридору, еще одна идея пришла…

– Ну-ну, дерзайте, – предложил я, слегка заныли зубы,подумал было о пародонтозе, но с чего вдруг, что-то нервное. – Что за идеятакая?

Он сказал с удовольствием, улыбаясь широко, как раньше неделал:

– Не стоит ли нам, имортам, все-таки ввести некиеопознавательные знаки? Ну, типа, пионерский салют, два пальца или один –средний – кверху, гвоздика за ухом, морковь в петлице, большой палец в ременнойпетле брюк… Чтобы имортист мог узнать в скопище народа своего? Нас мало, надоподдерживать друг друга, как завязавшие алкоголики! С кем поведешься…

Я кивнул, не сводя с него взгляда. Вертинский слишкоможивлен, говорит очень громко. Он всегда был тихим интеллигентом в компаниях итолько в залах суда, когда требовались напор и жизнерадостность, бывал оживлени всегда говорил громко, энергично, постоянно жестикулировал, к вербальномуобщению добавлял язык хореографии, а то и тактильный, как у муравьев, хорошохоть не пользовался феромонами… собственного изготовления, а тольковсевозможными мужскими духами, хотя я до сих пор не могу понять, как это могутбыть духи мужские, не больше, чем помада или тушь для ресниц. Но… сейчас? Зачемсейчас, я не судья, которого надо склонить на свою сторону.