Дипломатия - Генри Киссинджер

Парадокс Первой мировой войны заключался в том, что ее вели ради того, чтобы ограничить германскую мощь и предотвратить нарастающее германское превосходство, и что она довела общественное мнение до такой точки, при которой стало невозможным достижение примирительного мира. И тем не менее в итоге вильсонианские принципы помешали заключить мир, ограничивающий мощь Германии, как не было и разделяемого всеми чувства справедливости. Ценой проведения внешней политики на базе абстрактных принципов является отсутствие возможности определения различий между отдельными событиями. Поскольку руководители стран, собравшиеся в Версале, не желали уменьшить мощь Германии, ни руководствуясь правом победителей, ни посредством расчета баланса сил, они были обязаны оправдать разоружение Германии как первый этап запланированного всеобщего разоружения, а репарации объявить формой искупления вины за развязанную войну как таковую.

Оправдывая разоружение Германии подобным способом, союзники подрывали психологическую готовность, требуемую для защиты их соглашения. На первый раз Германия могла заявить, и она это сделала, что ее подвергают дискриминации, и потребовать, либо чтобы ей разрешили перевооружиться, либо чтобы другие нации снизили свой уровень вооружений до ее уровня. В процессе получилось, что касающиеся разоружения статьи Версальского договора в итоге деморализовали самих победителей. На каждой конференции по разоружению Германия, как правило, с претензией на высокие моральные принципы поднимала этот вопрос, в котором ее обычно поддерживала Великобритания. Но если бы Франция согласилась на равенство с Германией в области перевооружений, то исчезли бы все возможности обеспечения независимости восточноевропейских стран. В таком случае статьи договора о разоружении должны были бы предусматривать либо разоружение Франции, либо перевооружение Германии. Ни в том, ни в другом случае Франция не была бы достаточно сильна, чтобы защитить Восточную Европу или в долгосрочном плане даже саму себя.

Точно так же и запрет на объединение Австрии и Германии противоречил принципу самоопределения, как и наличие значительного немецкого меньшинства в Чехословакии и в меньшей степени в Польше. Таким образом, германский ирредентизм, то есть стремление к воссоединению всех немцев, поддерживался основополагающим принципом Версальского договора, отягощая чувство вины демократических стран.

Грубейшим психологическим просчетом договора стала статья 231, так называемая «статья о вине за войну». В ней говорилось, что Германия несет исключительную ответственность за развязывание Первой мировой войны, и выражалось суровое моральное осуждение. Большинство содержащихся в договоре наказывающих мер в отношении Германии — экономических, военных и политических — основывались на утверждении, что вина за возникновение мирового пожара полностью лежит на Германии.

Миротворцы XVIII века восприняли бы «статью о вине за войну» абсурдом. Для них войны были аморальной неизбежностью, вызванной столкновением интересов. В договорах, которыми завершались войны XVIII века, проигравшие платили свою цену, но без всякого морального ее оправдания. Но для Вильсона и составителей мирного договора в Версале причину войны 1914–1918 годов следовало приписать некоему злу, которое должно быть наказано.

Когда, однако, ненависть уменьшилась, умные наблюдатели заметили, что вопрос ответственности за возникновение войны гораздо более сложен. Конечно, Германия несла значительную долю ответственности, но было ли справедливо выделять одну только Германию для применения меры наказания? Действительно ли верна была статья 231? Стоило только такому вопросу возникнуть, особенно в Великобритании в 1920-е годы, как твердое намерение осуществить санкционные меры против Германии, предусмотренные договором, стало заметно слабеть. Миротворцы, которых мучила совесть, задавались вопросом: справедливо ли то, что они сотворили, и это повлекло за собой отсутствие решимости воплотить договор на практике. Германия, конечно, по этому поводу повела себя безответственно. В немецких публичных выступлениях статья 231 стала называться «ложью о вине за войну». Физическая трудность обеспечить баланс сил соответствовала психологической трудности создания морального равновесия.

Таким образом, авторы версальского урегулирования получили как раз противоположный результат, в сравнении с тем, что они задумали сделать. Они попытались ослабить Германию физически, а вместо этого укрепили ее геополитически. В долгосрочном плане Германия после Версаля оказалась в гораздо лучшем положении для доминирования над Европой, чем перед войной. Как только Германия сбросила с себя путы разоружения, для чего потребовалось лишь немного времени, она не могла не возродиться гораздо более могущественной, как никогда прежде. Гарольд Никольсон суммировал это таким образом: «Мы прибыли в Париж, будучи уверенными в том, что вскоре будет создан новый порядок; мы уехали оттуда, убедившись в том, что новый порядок просто-напросто загадил старый»[332].

Надзор над осуществлением Версальского договора базировался на двух концепциях общего плана, взаимно исключавших друг друга. Первая провалилась, поскольку была слишком всеохватна, вторая — поскольку вызывала недовольство. Концепция коллективной безопасности носила настолько общий характер, что оказалась неприменимой к конкретным ситуациям, которые вероятнее всего могли нарушить мир; неофициальное франко-английское сотрудничество, пришедшее ей на смену, было слишком несущественным и двусмысленным по сути, чтобы обеспечить противодействие главным вызовам со стороны Германии. Не прошло и пяти лет, как обе державы, потерпевшие поражение в войне, объединились в Рапалло. Растущее сотрудничество между Германией и Советским Союзом стало решающим ударом по версальской системе, что сразу не смогли осознать демократии, которые были слишком деморализованы на тот момент.

В конце Первой мировой войны старые как мир споры по поводу относительной роли морали и заинтересованности в международных делах, как казалось, решались в пользу преобладания правовых и этических норм. Будучи в шоке от случившегося катаклизма, многие надеялись на лучший мир, свободный, насколько это возможно, от всякого рода Realpolitik, из-за которой, по их мнению, было выбито целое поколение молодежи. Америка проявилась как катализатор этого процесса, даже несмотря на уход в изоляционизм. Наследием Вильсона явилось то, что Европа пошла курсом вильсонианства, пытаясь сохранить стабильность скорее посредством коллективной безопасности, чем прибегая к помощи традиционного европейского подхода, проявлявшегося в создании альянсов и установлении баланса сил, несмотря на неучастие в этом Америки.

В последующей американской практике союзы, в которых принимала участие Америка (такие, как НАТО), обычно представлялись как инструменты коллективной безопасности. Однако первоначально термин задумывался вовсе не в таком смысле, поскольку, по своей сути, концепции коллективной безопасности и формирования альянсов диаметрально противоположны. Традиционные союзы были направлены против конкретных угроз и определяли четкие обязательства для групп стран, объединенных общими национальными интересами или взаимно разделяемыми озабоченностями в вопросах безопасности. Концепция коллективной безопасности не определяет наличие какой-либо конкретной угрозы, не дает гарантий какой-либо отдельной стране и не дискриминирует ни одну из них. В теоретическом плане она направлена на противостояние любой угрозе миру, откуда бы она ни исходила и против кого она ни была бы направлена. Союзы всегда предполагают наличие какого-либо конкретного потенциального противника; коллективная безопасность защищает международное право в абстрактной форме, и порядок при ее помощи поддерживается примерно таким же образом, как правовая система какой-либо конкретной страны поддерживает внутренний уголовный кодекс. Система коллективной безопасности не в большей степени ориентирована на конкретного преступника, чем любое внутригосударственное право. Для союза «казус белли» является покушением на интересы или на безопасность его членов. Для системы коллективной безопасности такой «повод к войне» является нарушением принципа «мирного» урегулирования споров, в котором, как предполагается, в равной степени заинтересованы все народы мира. Соответственно, сила должна собираться воедино для каждого конкретного случая из числа меняющихся групп стран, имеющих взаимный интерес в «поддержании мира».