Продавец обуви. История компании Nike, рассказанная ее основателем - Фил Найт

Мы прошлись по письму взад и вперед и пришли к заключению, что это должно было быть ошибкой. Потому что, если это реально, если мы действительно задолжали 25 миллионов долларов правительству, мы разорены. Мгновенно. Все эти разговоры о превращении компании в публичную были колоссальной тратой времени впустую. Все, начиная с 1962 года, было пустой тратой времени. Финишной черты не существует? Нет, она прямо тут, вот она, финишная черта.

Штрассер сделал несколько телефонных звонков и пришел ко мне на следующий день. На этот раз он не смеялся. «Это может быть реальным», — сказал он.

Происхождение этой проблемы было зловещим. За ней стояли все наши американские конкуренты, «Конверс» и «Кедс», плюс несколько небольших обувных фабрик — другими словами, то, что осталось от американской обувной отрасли. Они пролоббировали Вашингтон в попытке притормозить темпы нашего развития, и их лоббирование дало результат, причем он оказался лучше, чем они смели надеяться. Им удалось убедить должностных лиц таможенных органов в том, чтобы эффективно стреножить нас, применив эту «американскую продажную цену», архаичный закон, который восходил ко временам протекционистской политики, которая предшествовала, а некоторые считают, что спровоцировала Великую депрессию.

По существу, в законе об «американской продажной цене» говорилось, что импортные пошлины на нейлоновую обувь должны составлять 20 процентов от фабричной себестоимости обуви, если «аналогичная обувь» не выпускается конкурентом в Соединенных Штатах. В этом же случае пошлина должна составить 20 процентов от продажной цены конкурента. Поэтому все, что требовалось сделать нашим конкурентам, — это выпустить немного обуви в Соединенных Штатах. Объявить ее «аналогичной», загнать продажную цену на нее за облака — и бац! Они могли также загнать за те же облака и наши импортные пошлины.

Как раз это они и сделали. Один маленький грязный трюк, и им удалось взвинтить сумму наших импортных пошлин на 40 процентов — задним числом. Таможня сообщала, что мы задолжали с оплатой импортных пошлин за прошедшие годы в размере 25 миллионов долларов. Грязный это был трюк или нет, Штрассер сказал мне, что таможня не шутила. Мы были ей должны 25 миллионов, и она хотела их получить. Немедленно.

Я положил голову на письменный стол. Несколько лет тому назад, когда шла борьба с «Оницукой», я объяснял себе, что проблема кроется в различии наших культур. Какая-то часть во мне, сформированная Второй мировой войной, совершенно не удивлялась тому, что мы не были в ладах с бывшим врагом. Теперь же я был в положении японцев: в состоянии войны с Соединенными Штатами. С правительством своей собственной страны.

Это был конфликт, которого я никогда и представить себе не мог, и отчаянно не хотел его, и тем не менее не мог его избежать. Проигрыш означал уничтожение. То, чего требовало правительство — 25 миллионов долларов, — почти в точности равнялось объему наших продаж за весь 1977 год. И даже если нам каким-то образом удалось отдать им весь наш доход, мы не смогли бы продолжать платить импортные пошлины, которые повысились на 40 процентов.

«Поэтому оставалось одно, — сказал я со вздохом Штрассеру. — Нам придется бороться с этим всеми нашими силами».

Не знаю, почему этот кризис ударил меня больнее морально, чем все остальные. Я пытался успокоить сам себя, повторяя снова и снова: у нас бывали плохие времена, мы переживем и это.

Однако на этот раз ощущения были совершенно иными.

Я попробовал поговорить об этом с Пенни, но она сказала, что я вообще-то не говорил, а только ворчал, мычал и пялился в пустоту. «Как об стену», — говорила она с раздражением и с некоторым испугом. Я должен был сказать ей, что как раз это и делают люди, готовясь к сражению. Они возводят стены. Они поднимают подъемные мосты. Они заполняют рвы водой.

Но, сидя за своей растущей стеной, я не знал, как быть. В 1977 году я потерял способность говорить. Во мне либо царило молчание, либо бушевал гнев. Ближе к ночи, после того как я переговорил по телефону со Штрассером, Хэйесом, Вуделлем или своим отцом, я приходил в выводу, что выхода я не вижу. Я лишь видел, как сворачиваю бизнес, который с таким трудом создал. После чего я взрывался и вымещал злость — на телефоне. Вместо того чтобы положить трубку, я швырял ее, а затем бил ею все сильней и сильней, пока она не разлеталась на куски. Несколько раз я избивал свой телефонный аппарат до полусмерти.

После того как я сделал это три, а может, четыре раза, я заметил, что мастер, вызванный из телефонной компании, чтобы починить аппарат, смотрит на меня. Он поставил аппарат на место, проверил, есть ли гудок, и, убирая свои инструменты, тихо произнес: «Незрело… вот так… на самом деле… поступать».

Я кивнул.

«Полагаю, вы же взрослый человек», — сказал он.

Я опять кивнул.

Если мастер по ремонту телефонов чувствует, что надо призвать тебя к порядку, сказал я себе, значит, возможно, тебе следует изменить поведение. В тот день я надавал себе обещаний. Я поклялся, что с того момента буду медитировать, считать в обратном порядке, делать вечерние пробежки по двенадцать миль, делать что угодно для того, чтобы собраться.

Собраться с духом и быть хорошим отцом — это не одно и то же. Я всегда обещал себе, что буду лучшим отцом для своих сыновей, чем мой отец был мне, имея в виду, что буду яснее выражать им свое одобрение, оказывать им больше внимания. Но в конце 1977 года, когда я попробовал дать себе честную самооценку, когда я обнаружил, сколько времени я проводил вдали от сыновей и насколько далеким я оставался, даже когда бывал дома, я выставил себе низкие оценки. Если выражаться строго математически, я лишь мог сказать, что был на 10 процентов лучше, чем мой отец был по отношению ко мне.

По крайней мере, я лучший кормилец, говорил я себе.

И по крайней мере, я рассказываю им истории перед сном.

Бостон, апрель 1773 года. Вместе с десятками разгневанных колонистов, протестовавших против повышения импортных пошлин на их любимый чай, Мэт и Трэвис Хистори пробрались на борт трех кораблей в Бостонской гавани и выбросили чай за борт… (Фил Найт ошибается. Акция, получившая в истории Американской революции название «Бостонского чаепития», произошла 16 декабря 1773 года. — Прим. пер.)

В ту же минуту, когда их глаза смыкались, я выскальзывал из спальни, усаживался в свое кресло и принимался звонить. Привет, пап. Ага. Как дела?.. Как я? Неважно.

В течение последних десяти лет это стало моей венчающей день радостью на сон грядущий, моим спасением. И теперь, больше чем когда-либо, я жил ради этого. Я жаждал того, что мог получить только от своего старика, хотя дать этому название, как я ни старался, не мог.

Подбадривание?

Подтверждение?

Утешение?

9 декабря 1977 года я получил все это в едином порыве. Причиной, естественно, был спорт.

В тот вечер «Хьюстон Рокетс» играли с «Лос-Анджелес Лейкерс». В начале второй половины игры Норм Никсон, разыгрывающий защитник команды «Лос-Анджелес Лейкерс», пропустил бросок в прыжке, и его товарищ по команде Кевин Куннерт, семифутовый (2 метра 13 см. — Прим. пер.) жердяй из Айовы, стал бороться за отскок с Кермитом Вашингтоном. В ходе свалки Вашингтон стащил с Куннерта шорты, а Куннерт отомстил ударом локтя. Тогда Вашингтон ударил Куннерта по голове. Началась потасовка. Когда Руди Томьянович из «Хьюстон Рокетс» подбежал на защиту своих товарищей по команде, Вашингтон нанес ему сокрушительный удар с разворота, сломав Томьяновичу нос и челюсть и содрав кожу с его головы и лицевых костей. Томьянович упал на площадку, будто сраженный из охотничьего ружья. Его массивное тело грохнулось наземь с тошнотворным шлепком. Эхо этого звука отразилось от верха крытой арены «Л. А. Форум» и пронеслось по ней, и в течение нескольких секунд Томьянович лежал без движения в растекавшейся вокруг луже крови.