Горящие сосны - Ким Николаевич Балков

Что же он?.. Тело его превратилось в камень, когда понял, что не всякое знание во благо, а душа, не принимаемая в лучших мирах, по сей день бродит по свету, лишь изредка находя пристанище в ком-либо из живущих на земле; в последний раз святые архаты видели ее в дряхлом теле шамана Тэб-Тэнгери, отдавшего свое знание Повелителю ближних и дальних земель. Но умер Потрясатель Вселенной и вернул шаману сокровенное знание: там, в другом мире, оно оказалось никому не нужно. И тогда пошел шаман, отягощенный им, в северные пределы ханских владений, чтобы отыскать могилу Потрясателя Вселенной и поделиться с ним, хотя бы и отошедшим в иной мир, знанием: невмоготу стало нести его. Но он так и не отыскал той могилы, и однажды, выйдя на скалистый берег мертвого озера, испустил дух. Шли годы, а прах шамана так и не рассыпался, и, даже больше, со временем окаменел, не утратив живых черт. И это смущало всех, кто обращал на него взор. Люди спешили уйти и забыть про то, что померещилось. Но забыть никому не удавалось, и посреди ночи вставало перед глазами видение отчаявшегося избыть свое знание старца. И понемногу в них обламывалось что-то, черной метой меченное, отчего их уже не пускали на порог юрты и прогоняли. И тогда изверги шли в степь и там погубляли свою душу, как если бы несли в себе проклятье отчего племени.

Знал ли об этом Агван-Доржи, когда направил стопы к каменному изваянию шамана? Конечно, знал, но потому и пошел, не колеблясь, туда, что верил в силу молитвенного слова, однажды изреченного Буддой, способного, как он думал, снять древнее проклятье. И вот он уже стоял возле мрачного изваяния и смотрел в искаженное душевными муками лицо. В какой-то момент уловил в нем досаду, сказал:

— Ты был велик при третьем вхождении в человеческое тело, когда стал духовным отцом Потрясателя Вселенной. К тебе прислушивались, ловили на лету каждое твое слово. Но было ли оно возвещающим благо? Ты не знал этого в первое время и смущался, но потом привык тому, что все покоряется твоему знанию. Ты уверовал в него и забыл, что всякое знание, лишенное небесного света, обращается во зло, отчего пролилось море крови. Ты запамятовал, что и вода в силах подняться против течения и одолеть высокие горы, если в ней прозревается божественная воля. Ты мог бы пркратить вселенское смертоубийство, но не сделал этого. Почему?.. И сказал Учитель: «О-о-м-м, истинно говорю вам: тот, кто непостоянен в мыслях, не придет к свету; тот, кто не умеет верить, не познает святой истины». Это и про тебя, Тэб-Тэнгери. Догадавшись, что знание еще не есть истина, ты все же не поступился им, не открылся людям, оказавшись непостоянен в мыслях, почему и теперь еще дух твой блуждает по свету и надламывает в сердцах. Но я говорю: уймись, не закрывай солнце ладонями. О-о-м-м!..

И случилось то, что и предполагал увидеть Агван-Доржи: стекла с каменного лица досада, черные борозды обозначились в нем, они все расширялись, расширялись, пока не разорвали его на куски. И тогда растаяла в небе черная туча, и в знойную пору зависавшая над тем местом, где, приткнувшись к байкальскому обережью, возвышалось каменное изваяние; сделалось светло и ясно; светло и ясно стало и на душе у монаха, и он едва ли не с нежностью посмотрел на старого рыжего пса, дремавшего у его ног, и почти весело сказал:

— Ну, что, Мальчик, пойдем дальше? Мы исполнили то, что и намеревались исполнить: явленное в небесном сне обрело земные очертания, и потому путь наш будет легок.

Агван-Доржи ни разу не вспоминал о первой встрече с рыжим псом, а нынче вспомнил, но, скорее, увидел сокрытое во времени и снова пережил те чувства… Шел тогда рыхлой снежной тропой, цепляющейся за байкальские забереги, над которыми слоился желтый туман, как вдруг услышал вой, но не волчий, нет, не утаивалось в нем глухой тоски от того, что все сложилось не так, как хотелось бы, и лось, а за ним стая гонялась трое суток, оказался упрям и отбился, распнув волчье упорство; что-то другое проскальзывало в в этом вое, скорее, обида на хозяина, бросившего четвероногого друга посреди тайги; Агван-Доржи тогда так и подумал, а еще вспомнил: сказывали старожилы здешних мест, что нынче развелось одичавших собак, стаями бродят по лесу, нападают на всякую живность, не минут и человека, если встретится на пути, разорвут… Предупреждали:

— Ты, монах, с оглядкой ходи по тайге. Мало ли что? Собаки — не волки, их костерком не напугаешь.

А снег тяжел, ноги вязнут в нем, только и хватает сил плестись кое-как; нестерпимо тянуло лечь на землю и забыться в глубоком сне, но что-то, живущее в монахе, подталкивало, повелевало идти дальше; а он не осмелился ослушаться внутреннего голоса и все шел, шел, чуть наклонив вперед голову и цепляясь голыми руками за колючие ветки боярышника. Когда же оказался на белой, без единого деревца, снежной равнинности, увидел стаю. Огромные разномастные собаки лежали на снегу и, клацая желтыми клыками, смотрели на него не то, чтобы с лютостью, скорее, с уверенностью в угрюмоватой зеленью поблескивающих глазах, что он никуда не уйдет от них, некуда ему идти. Агван-Доржи понял: еще немного, и они набросятся на него, — и тогда он поднял руку и сказал слегка осипшим голосом:

— О-о-м-м, и да ощутите вы в существе своем слабость и неспособность к действию, ибо что есть ваше действие, как не от земного проклятья отколовшаяся часть, несущая не насыщение, теперь вы сыты и ленивы, но еще одно, ничем не вызванное смертоубийство. Так говорю я и повелеваю вам: ступайте прочь! О-о-м-м!

Стая ослабла в своем прежнем намерении, однако ж не все собаки, поджав хвосты и злобно озираясь, потянулись к темной стене леса, за которой время спустя и укрылись; самые злобные и упрямые не сдвинулись с места, на них не подействовало священное слово, произнесенное монахом, и они, скрадывая шаг, начали обступать человека. Но тут из-за стены леса выметнулся большой рыжий пес и яростно накинулся на собак, разметал их, и те, поскуливая, разбрелись в разные стороны.

— Ах ты, хубушка! — сказал Агван-Доржи, обращаясь к рыжему псу. — Мальчик, значит… Хорош! Спасибо тебе!

Он пошел дальше, а скоро запамятовал о случившемся, мысли унеслись за пределы зримого мира, туда, где светло и ясно, дарующе удивительный, ни с чем не сравнимый покой в земной суете истомившемуся сердцу. Когда же очнулся,