Северный крест - Валерий Поволяев

Улица была пуста — ни одного человека. Район этот — рабочий, люди рано ложатся спать, поскольку утром им надо подниматься ни свет ни заря, тут если чуть помедлишь, не рухнешь на боковую — весь день потом будет сорван, пойдёт насмарку: и голова будет болеть, и круги перед глазами станут плавать, а земля под ногами — раскачиваться, словно пьяная. Митя покрутил головой, ощутил внутри какой-то сладкий тревожный сжим, ему хотелось обхватить девушку, которая была так близко, за голову, прижаться губами к её волосам, и он произнёс ласково, с таким выражением, будто только одно это слово и знал на белом свете:

— Анечка!

Аня тем временем достала из сумочки пистолет — дамский браунинг, больше похожий на зажигалку, чем на настоящее оружие, игрушечный, ненатуральный и, зажато всхлипнув, взвела курок.

Фронтовик Митя услышал этот звук — он хорошо знал его по войне и, как любой фронтовик, запомнил, наверное, до конца дней своих, среагировал бы на него в любой другой ситуации и расслышал бы его в любом грохоте, даже среди пушечных ударов больших оркестровых барабанов, — Митя ощутил себя так, будто его саданули пудовым железным кулаком, — он выпрямился, по-детски облизнул губы:

— Ты чего, Ань?

Аня вновь всхлипнула, мотнула головой протестующе, проклиная себя, и, ткнув браунингом Мите в грудь, нажала на спусковой крючок.

Грохот выстрела оглушил её, Митино лицо сразу посерело, сделалось чужим, незнакомым, на лбу появилось несколько искристых мелких капель пота, он вновь облизнул губы. В глазах его возникло сожалеющее выражение, потом затрепетал горький тусклый огонь, Аня отшатнулась от Мити, он же продолжал сидеть на корточках и смотреть на неё... Потом уронил голову на грудь, опёрся рукой о тротуар, чтобы не упасть, но рука уже потеряла крепость, не держала его, прогнулась.

— Зачем ты это сделала, Аня? — прошептал Глотов неверяще. — За что?

Аня стремительно поднялась, отпрыгнула от Мити, будто кошка, в сторону, притиснулась спиной к каштану.

— За что? — повторил вопрос Митя, попробовал оторвать от груди голову, но тело уже совсем не слушалось его, не повиновалась ни одна мышца, и Митя по-ребячьи тонко, слабо — как и Аня несколько минут назад — всхлипнул.

Аня прижала руки к губам, потрясла головой, будто в припадке, и, оторвавшись от каштана, отступила от Мити ещё на несколько шагов!

Митя качнулся склонённой головой вперёд, изо рта у него закапала кровь, испачкала тротуар, и Мите сделалось неловко, он пробовал выпрямиться, поднять голову, но из этого у него ничего не получилось: слишком тяжёлой была его голова. Митя всхлипнул вновь, прошептал что-то невнятно, слёзно — он не мог поверить в происшедшее, в то, что Аня оказалась способна выстрелить в него, кровь изо рта закапала проворнее, сильнее, он просипел отчётливо, сглатывая кровь:

— За что, Аня?

Не было Мите ответа. Он застонал, упёрся руками в тротуар, сопротивляясь земле, неумолимо притягивающей его к себе, пошевелил головой протестующе, вновь выбил из себя на тротуар кровь. Аня опять отступила от Мити на несколько шагов, но в следующее мгновение остановилась и бросилась к нему, упала перед ним на колени, обхватила руками его голову, притянула к себе.

Из глаз у неё выбрызнули слёзы.

— Митя, прости! — проговорила она истерично, захлебнулась воздухом. Слёзы потекли у неё по щекам обильно, в несколько мгновений сделав её лицо некрасивым, старым, уголки одрябших разом губ задёргались. Она поцеловала Митю в голову. — Прости, пожалуйста... Ну, поднимись, поднимись, а? Ведь с тобой ничего же не произошло, правда? Правда, Митя? Поднимайся же! — Она потянула его за Руку.

Митя закашлялся, выбил из себя сгусток крови, в следующее мгновение согнулся сильнее и ткнулся головой в тротуар, ноги его нескладно подвернулись под тело, и Аня закричала. Она была на фронте и видела, как несуразно бывают подогнуты ноги у убитых людей. Словно бы подломленные стебли...

Нагнувшись над Глотовым, она ожесточённо затрясла его:

— Митя, Митя, поднимайся! Ведь ничего же не произошло... Правда, Митя? Поднимайся!

Митя не отвечал. Лишь по лицу его пробежала неверящая, какая-то сожалеющая тень, из полуоткрытого глаза — одного — выкатилась крупная чистая слеза, и он затих.

Навсегда затих.

* * *

Иногда Миллеру казалось, что он вот-вот проснётся, сдерёт с себя липкую горячую рубашку, выскочит на балкон, на свежий воздух, глотнёт побольше прохлады и кислорода, но он стонал, ворочался, больно стукался головой обо что-то твёрдое и в себя не приходил.

Он слышал гудение, треск, далёкие глухие удары, пытался угадать, что это такое, но все попытки оказывались тщетными, он вновь нырял в сон, плыл по какому-то странному вёрткому течению, из глубины которого высовывали свои зубастые морды страшные рыбы, волчьими клыками старались пронзить его насквозь...

Сотрудники французской полиции, которые занимались расследованием этого дела, потом докопались до истины — выяснили, что серый крытый грузовик с дипломатическим номером нигде в Париже не задержался, покинул город и направился в Гавр.

В Гавре, в порту в это время стояло советское судно «Мария Ульянова» — современный торговый пароход, способный развивать приличную скорость.

Серый грузовик с дипломатическим номером подогнали прямо к трапу «Марии Ульяновой», из кузова извлекли большой длинный ящик, который был облеплен сургучными печатями, свидетельствующими о международной значимости и неприкосновенности груза, и поспешно подняли его на борт.

В ту же минуту капитан «Марии Ульяновой» попросил добро на выход в море.

— Куда вы так торопитесь, капитан? — поинтересовался диспетчер порта. — Погостите ещё немного в Гавре.

— Не могу, — с огорчением признался капитан. — Принял срочный дипломатический груз. Должен доставить его в Ленинград.

— Ну, тогда — семь футов под килем, — пожелал диспетчеру чумазый весёлый матросик, стоявший на кнехтах, сбросил с чугунной тумбы кольцо прочного, свитого из африканского сизаля каната.

Заработали машины, «Мария Ульянова» дала прощальный гудок. Потом, когда в порту появились сотрудники полиции, несколько свидетелей дружно указали на одну деталь: ящик, который был перенесён из грузовика на судно, размерами был чуть больше человека — и по высоте, и по ширине, и по толщине.

Искать «Марию Ульянову» в открытом море французские власти не имели права, это грозило крупным международным скандалом, а французы никак не могли допустить даже обычных косых взглядов в свою сторону, не то что международного скандала.

* * *

Очнулся Миллер через сорок четыре часа, в открытом море, в холодной каюте, с запертой дверью и наглухо задраенными иллюминаторами.

Было слышно, как вода за бортом лихо, по-боксёрски беспощадно лупит судно в железные скулы, чередует удары, нанося их то слева, то справа, прочные переборки трещат, по стальным конструкциям перекатывается с места на место, то удаляясь, то возвращаясь, стон.