Эти двери не для всех - Павел Сутин

Но наутро началось… И тон, и атмосфэра… “То сидишь не там, то свистишь не так… ” На какой-то невинный вопрос

Вера тут же ответила “ с интонацией ”.

Катя, едва проснувшись, запросилась в бассейн – Вера велела ей перестелить раскладную кроватку. Потому что плохо застелила, неаккуратно.

“Господи, воля твоя…- пробормотал Полетаев. – Ну что ты завелась? Ну горничная же сейчас придет… Все застелет ”.

Они спустились к завтраку, и Верин взгляд бежал впереди, как луч прожектора.

А в ресторане началось по-настоящему – бананы зелены, круассаны холодны, людей у кофейного автомата много…

Тогда Полетаев рассердился. Взбрыкнул.

“Отказ от пищи, невыход на работу ”.

Он отложил бутерброд с беконом и сказал: “Слышь, супруга, хорош. Рот прикрой… Да? ”

Верка от неожиданности облилась кофе.

Полетаев встал и добавил: “ Вы завтракайте… Я осмотрюсь ”.

Он спустился в холл.

(Такое Вера, как ни странно, всегда понимала, правильно и сразу.)

Полетаев прошел через прохладный холл с полом из красного гранита, с мебелью под “ грубую ” и “ старую ”, с киноафишами пятидесятых в темных деревянных рамах, между лотками с неправдоподобно красивыми морскими открытками, неправдоподобно дорогим серебром и салфеточками и оказался на площади перед отелем, под белесым солнцем, среди плотно-зеленых кипарисов и красных бархатных цветов на газонах.

А через двадцать минут он уже расспрашивал яркую полную брюнетку в “rent-a-car”. Девушка, осторожно улыбаясь, сказала ему, что лучшие пляжи – на севере острова и что, если он хочет ловить рыбу, то не надо нанимать лодку в порту, там дорого, пусть он лучше наймет “motoboat” в деревне Мораитика, это тоже на севере. А в порту его станут вынуждать купить блесны и оплачивать бензин отдельно. “Эвхаристо ”,- сказал Полетаев. “ Паракало ”, улыбнулась брюнетка.

Еще через десять минут он вывернул легкий и жесткий “ судзуки-самурай ” на шоссе и поехал по направлению к городу. Полетаев еще не знал, что будет там делать, но джип без верха так радостно ревел, за кипарисами, справа от шоссе, вспыхивало бликами море, навстречу жужжали стайки мотороллеров, солнце жгло лоб.

“Вот, пожалуйста, неотложное дело в городе – купить темные очки ”,- подумал Полетаев. Ему было светло и радостно.

Он въехал в городок, опасливо пробрался через бойкую толчею разнообразных малолитражек, мотоциклов и таких же, как у него, “ самураев ”. Пассивно, в общем потоке он сделал круг по площади со сквериком в центре (успел заметить посреди скверика три вросшие в газон мортиры и поясняющий обелиск рядом), увернулся от фаэтона, обвешанного воланами, колокольчиками и кистями, увидел просвет между “ копейкой ” (да нет же, не “ копейкой ”, а

“ фиатом ”!.. “Фиатом ” шестьдесят седьмого года, тем самым!) и “Renault-twingo” и юркнул в этот просвет.

Все… “Благороднейшее искусство парковки… ” Ключ из замка зажигания он не вытащил и нашел в этом некую приятность. Однако мимолетно подумал: “Только не надо к этому привыкать… Вот, скажем, оставляю я машину на

Пушкинской и этак вальяжно не вынимаю ключ… Ой! И где же вскоре мой автомобиль?.. Ой, нет автомобиля…”

Теперь он собирался выпить холодного пива, посидеть за столиком и посмотреть вокруг. И чувствовать, что здесь к его, Полетаева, гигантской стране не просто относятся так или этак, а о ее существовании почти ничего не знают.

Чувствовать это ему почему-то всегда было приятно. Его всегда радовало другое, ежедневное, житейское, никак не соотносимое с его жизнью чужое.

Полетаев немного прошелся по теплому, чистому, желтоватому, в выщерблинах, тротуару. Потом он, конечно, зашел в бар. Собственно, зашел он под тент и сел к стойке.

“Brendy, please”.

“Паракало… ”

“Косо пани? ”

Бармен показал три пальца – триста драхм. Полетаев выпил бренди и спросил бармена, с какого момента им, Полетаевым, начинает интересоваться полиция. Бармен поднял брови.

Полетаев кивнул на рюмку и показал руками, как он крутит руль.

“Oh! Driving and alchogol! – понял бармен и рассмеялся. С того момента, как вы въезжаете в патрульный автомобиль ”.

Полетаев допил бренди, поблагодарил бармена, спросил, где продают серебро (“Везде ”,- лаконично ответил бармен), и пошел дальше. Ювелирный квартал начался через десять шагов.

Полетаев, не торгуясь, купил красивый, необычный, зернистый могендовид для Гарика и два кольца с нормальным для здешних широт орнаментом Вере (размер Вериного безымянного пальца был размером его мизинца), себе он купил массивный браслет все того же орнамента.

“Белое ионическое серебро! ” – со значением сказал продавец.

Продавец пришел в ужас и несказанно огорчился, когда оказалось, что браслет великоват. Браслет унесли в глубь магазинчика, постучали там, позвякали, пошуршали, вынесли горячим и совершенно подходящим к запястью.

– Машину подловим? – спросил он Катю, когда они вышли на

Комсомольский проспект.

– Давай, – согласилась Катя.

Всего лишь однажды Полетаева прорвало. Да и то потому, что он хорошо наелся у Темы (это, понятное дело, случалось не

“ однажды ”, но, когда Полетаев увидел, как Марта обращается с Темой, пьяным вдребезги, когда он не разглядел, как ни разглядывал, на ее лице никакой брезгливости, никакого холодного терпения, ему стало грустно и обидно), и Вера была страдальчески вежлива.

“Ну чего тебе надо? – неожиданно для самого себя трезво сказал Полетаев. – Рекордсмена тебе надо, красавица? Ты ж когда-нибудь поумнеешь, помягчаешь, дура, тебе под бочок захочется… Что ж ты коллекционируешь мои проколы, супруга? ”

Вера поджала губы – грубости она не терпела. Полетаев махнул рукой и ушел спать в свой кабинет. Он вот так всегда махал рукой и недоговаривал. А надо было, наверное, надо было проораться. Может быть, даже врезать Верке разок. Но он всегда не договаривал и уходил к себе.

Вера качала головой, курила на кухне, Катя тихонько шла к ней, они начинали шушукаться, папа был зверь, так было много лет, и никаких надежд на то, что когда-нибудь будет иначе. Над столом в кабинете Полетаев сто тысяч лет тому назад приколол иголкой к обоям фотографию Кати. Ей на той фотографии было полтора месяца. Так с тех пор фотография и висела. Полетаев почему-то не вставил ее в рамку. Так и висела все эти годы на иголке. То есть первые два года фотография висела на Ордынке, в коммуналке, а потом, когда они переехали на Сретенку, Полетаев так же, иголкой, прикрепил ее в кабинете.

Когда Полетаев с Верой, а вскоре и с Катей жили на

Ордынке, у них была огромная комната с голландской печью.

Когда поздней осенью шалило отопление, они топили печь.