Ода радости - Валерия Ефимовна Пустовая

Иногда он сам придумывает игры, от которых у меня замирает сердце. Вот он, сидя у меня на коленях лицом к лицу, везет по моему плечу мини-экскаватор – и внезапно догадывается, что может передать его себе из руки в руку за моей шеей. Он отпускает и принимает любимую машину, а я чувствую, будто это рыцарь раз за разом вешает мне на шею ладанку или памятный медальон с драгоценным локоном.

А когда он соединяет, как усиком, пожарным шлангом из лего-конструктора две лего-платформы на колесиках и, толкая заднюю, заставляет переднюю отъезжать, я сообщаю его папе, что Самс построил первую физическую модель: отталкивания сходно заряженных магнитов.

Ему по кайфу, даже когда я боюсь, что устроила ему худший пока вечер в его жизни: конвейер примерок в душном подземном магазине с рядами однообразно черной, длинной и тяжелой зимней обуви – что может быть дальше от малышовой романтики с печенькой и книжкой? Но вот он сидит в подвальном ангаре «Парижской коммуны», привалившись к зеркальному стенду с новой коллекцией, и, побалтывая ногой, пьет сок, забыв о самосвале на ленточке, который я предусмотрительно взяла ему как шумовой навигатор – чтобы слышать его за рядами коробок, – а он выпустил и выключил слежку на раз. Потому что за чем следить? Он носится кругами, суется на полки, как непарный сапог в поисках друга, и занят едва ли не больше меня, зависнувшей над подпрыгнувшей ценой – прежнюю мою пару мы покупали еще с мамой, так что я считала себя завидной невестой с приданым – меховыми сапогами, шляпами из маминой юности и парой турецких пальто.

А ребенок дал мне почувствовать себя завидной мамой. Ведь я та, что стоит у основ, зачинательница его истоков, фея паттернов – это я-то, растрепанная на одну сторону, потому что с другой стороны асимметричная коса, обрадованная походу в детскую поликлинику, чтобы вырядиться в новую юбку, выбирающая вяло, почитать или снова доспать, и знающая, что опять усну, припрятывающая от мужа вчерашний суп, потому что сготовить новый не хватит сегодня ни времени, ни сил?.. Я, еще молодая, подлезающая гибко в наш домик под одеялом и перетягивающая одеяло детства на себя, еще помнящая, что тоже, как мой малыш, хочу быть радостной, сытой, гулять и в центре внимания. Я такая, какой не останусь в его живой памяти.

Как и он – отступающий прочь от меня за зону непосредственной видимости, а отступая, затирающий след себя вчерашнего, так что в год я искренне не узнаю его на снимках первых месяцев. Как не узнаю – давно не помню такой – на первых любительских пленочных фотографиях мою мать в возрасте до пятидесяти.

Самое слезливое материнское чувство – это когда видишь себя не в глазках его и носике (моему от меня перепал разве что кривой мизинец), а в его прошлом. Я сейчас – его прошлое, в котором он не помнит себя, которое будто не с ним еще случается.

Как я чувствую себя в роли матери? Как в глубине чужого сна. В той глубине, куда никогда потом не докопаться психологам, не достучаться возлюбленным, не вернуться ему самому.

Сейчас я с тем еще, кто запишет и не сотрет и на всю жизнь впитает, но никогда не расскажет – не научится говорить на языке этого, другого, который развивается, разовьется и забудет.

Но с этим другим он незримо останется, и проскользнет в будущее, и пронесет меня сейчашнюю контрабандой, и заживет во взрослом мире, как в глубине чужого сна.

21 декабря 2018

Сквозь стекло

Сбылась мечта: начали таскать тебя по разным выставкам. Кто зачем, а мне иногда кажется, что я завела тебя, чтобы опять пробежаться – медленней ты просто пока не умеешь, – по скульптурным залам ГМИИ и докричать – молча ты тоже пока не можешь – свой восторг до рыб в Москвариуме. На мой день рождения мы задумали первую вылазку – в зоопарк, но провозились дома в твои лучшие часы, и мимо капибары и журавлей ты крепко спал, а я брела за мужем, который, оказалось, здесь тоже впервые, как и ты, брела и повторяла у каждого загона, что надо будет непременно прийти сюда снова, и мы уже вышли от слонов, когда ты вдруг проснулся, и мы вернулись к слонам, и там был слоненок, и у лам был ламенок, и мелкая мартышка-мать волокла из подвешенной трубы мартышку-малыша, а тот вцепился в нее, как ты в горку, когда она особенно мокрая, но она настаивала, а он сбежал и снова исчез в трубе. В скульптурном зале ГМИИ я в детстве училась запоминать античные сочетания имен авторов и статуй по методу образной памяти: неутомимая мама нашла мне студию «Эйдос», благодаря которой я до сих пор легко ощупываю в воображении любую фактуру. И представляю, как тебе сейчас кажется, будто по стенам развесили, по залам расставили книжку с картинками из очень плотного разрезного картона, и тычу в объекты-пароли, на которые ты даешь отзыв восхищения: лев, корова, волк – римская волчица, у-у-у, лошадка, а на ней милиционер с мечом, – так мы пересечем залы статуй и уткнемся в миниатюрного льва, пожирающего чью-то голову, и это окажется фрагмент косметической ложечки из Египта. Ты остался равнодушен к «древней зьзьзи-и-и» – машинке-колеснице, зато долго совал руку в незастекленную дверь, закрытую перед залом, где ремонт. Колесо под Нептуном овальное, барашек под лапами льва – символ не разобрать какого поверженного греха. Я с ужасом думаю, что пройдут годы, а я не смогу рассказать тебе обо всем этом больше, чем сейчас: вот лев, корова, баран, колесо, лошадка. Твой старший друг берет тебя за руку и ведет прочь от призраков косаток и дельфинов, которые обозначают себя силуэтами за крупноячеистой сетью или взмахом хвоста в углу, так что кажется, будто это мы на дне колбы, а они бесконечно отплывают от нас в свое синее море под потолком; ведет к скатам, которые сразу прикормились к нашей кромке лужицы, куда его мама успевает, с удовольствием ойкнув, обмакнуть пальцы, и морским ежам, которым твой старший друг ведет счет. Крокодил лежит, будто тень крокодила, который плывет. Маленькая желтая рыбка буравит хвостиком акулий затон, хвостик короток, и ей не доплыть, но акула на скоростях несется мимо, а вот крокодил, говорят в толпе, сожрал рыбку. В сумрачных