Повести Ангрии - Шарлотта Бронте

— В чем дело, Каролина? Ты плачешь?

— Я не хочу от вас уезжать! Мне надо было сразу огорчиться, когда папа сказал, что забирает меня с собой. Я думала об этом весь день. Я не могу не плакать.

Следующая пауза была наполнена рыданиями.

— Я так вас люблю, — сказала несчастная. — Вы не знаете, что я о вас думаю, как мне всегда хотелось вам угодить и как я плакала в одиночестве, когда вы на меня сердились. Чего бы я не отдала, чтобы стать вашей маленькой Каролиной и вместе с вами идти по жизни. Я почти жалею, что выросла. Пока я была девочкой, вы любили меня гораздо больше, а теперь вы все время такой строгий.

— Хм, подойди-ка ближе, — прозвучал тихий, вкрадчивый ответ. — Вот, сядь, как сидела в детстве. Почему ты отстранилась?

— Не знаю. Нечаянно.

— Но теперь ты всегда отстраняешься, Каролина, когда я подхожу ближе, и отворачиваешься, когда я тебя целую. А целую я тебя редко, потому что ты для этого слишком взрослая и тебя уже нельзя приголубить, как ребенка.

Последовала еще одна пауза, во время которой мисс Вернон, надо полагать, вынуждена была перебороть некий порыв, вызванный смущением. Ибо, когда ее опекун возобновил разговор, он сказал:

— Ну вот, и незачем так сильно краснеть. И я тебя пока не отпущу. Так что сиди смирно.

— Вы такой строгий, — прошептала Каролина. Вновь послышались ее сдерживаемые рыдания.

— Я строгий?! Я был бы куда менее строгим, Каролина, окажись обстоятельства немного иными. Я не оставил бы тебе поводов упрекать меня за строгость.

— А что бы вы сделали?

— Бог весть.

Каролина снова заплакала, напуганная его непонятными речами.

— Тебе надо идти, дитя, — сказал Заморна. — Иначе в доме начнут волноваться. Еще один поцелуй, и простимся.

— О, милорд! — воскликнула мисс Вернон и осеклась, как будто хотела удержать его этим возгласом, но не нашла в себе сил продолжить. Ее горе было неподдельным.

— Что, Каролина? — спросил Заморна, наклоняя ухо к ее губам.

— Не оставляйте меня так! У меня сердце разрывается!

— Отчего?

— Я не знаю!

Каролина впала в новый пароксизм горя. Она не могла говорить, только дрожала всем телом и плакала в голос. В ней проснулся неуемный темперамент матери. Заморна крепко держал ее в объятиях и временами сильнее прижимал к себе, но долго тоже не произносил ни слова.

— Милая моя крошка! — проговорил он, смягчив наконец суровый тон. — Успокойся. Очень скоро я увижусь с тобой или пришлю письмо. Думаю, ни горы, ни леса, ни моря не встанут между нами неодолимой преградой, а уж людская бдительность — тем паче. Расставание откладывали слишком долго. Чтобы разлучить нас навсегда, Каролина, это следовало сделать годом-двумя раньше. А теперь оставь меня. Иди в дом.

Он поцеловал ее напоследок и выпустил из объятий. Каролина поднялась со скамьи и скоро исчезла за кустами. Стук входной двери возвестил, что она добралась до дома.

Мистер Уэллсли остался один. Он достал из кармана сигару, поджег ее спичкой-люцифером, засунул в рот и, прислонившись к стволу большого вяза, замер в полной умиротворенности. Из этого состояния его вывел голос, полюбопытствовавший, спросил ли он маменькиного дозволения, прежде чем выйти погулять. Ему пришлось лишь немного повернуть голову, чтобы увидеть говорящего, высокого человека с бледным лицом, который, заведя глаза и выкатив белки, смотрел на мистера Уэллсли исподлобья.

Мы говорили о юной особе, мисс Каролине Вернон, которая (по собственному убеждению и на взгляд ближайших друзей) освоила все, что должна знать молодая барышня, и потому готовилась покинуть уединенный приют, чтобы занять место в том или ином кругу модного общества. Основные события развернулись в июле. Сейчас ноябрь, почти декабрь, соответственно прошло месяца четыре. Мы не станем утверждать, будто за это время ничто не изменилось и Каролина так и простояла остаток лета и всю осень одной ногой на подножке кареты, поддерживаемая под локоть лакеем, в романтической каталепсии созерцая окна и дымовые трубы почти монастырской обители, с которой расставалась навсегда. Нет, девица вздохнула о Хоксклифе разок, пролила две слезинки, прощаясь с конюхом и пони — своими близкими друзьями, трижды мысленно спросила себя, что же бедная маменька будет делать теперь, когда некого станет бранить, четыре минуты жалела ее, остающуюся одну, первые четверть часа дороги просидела в необъяснимом приступе немоты и до конца пути была весела как пташка.

Впрочем, по дороге в Ангрию произошли кое-какие мелкие события, немало озадачившие Каролину. Во-первых, она удивилась, что всякий раз на въезде в большой город ее благородный отец приказывал форейторам выбирать самые узкие проулки, избегая улиц; на вопрос о причине такого поведения он ответил, что ангрийцы чересчур пылко его любят и, узнав герб на карете, начнут слишком шумно ликовать. Когда на исходе дня они въехали в Заморну, которую никак не могли обогнуть, поскольку она лежала прямо на их пути, мисс Каролину немало изумили странные выкрики со стороны темных личностей, одетых в бумажные колпаки и собиравшихся почему-то под фонарными столбами вдоль улиц, по которым ехала карета. Еще больше барышня опешила, когда на площади перед большой гостиницей, где ненадолго остановился экипаж, мигом собралась толпа, послышались непонятые возгласы, а в следующий миг стекло в дверце справа от Каролины разбил солидных размеров обломок кирпича; он упал ей на колени, испортив хорошенькое шелковое платье и сломав медальон с секретом, которым она очень дорожила.

Теперь у читателя, естественно, возникнет вопрос — что поделывала Каролина в эти четыре месяца? Увидела ли она свет? Были ли у нее приключения? Та же она, что прежде, или в чем-нибудь изменилась? Где обретается? Как расположен земной шар относительно ее и она — относительно земного шара? Последние четыре месяца, читатель, мисс Вернон провела в Париже. Ее отец вбил себе в голову, что это необходимо для образования молодой леди. Мысль вполне резонная, ибо где еще мисс Вернон приобрела бы то, чего он для нее желал: светский лоск и элегантность тех, кто всегда на шаг впереди моды? В атмосфере Парижа Каролина быстро переменилась. Она разобралась во многом, что прежде было для нее туманно; она училась жизни, а забывала — только фантазии. Наивные грезы были отброшены с улыбкой; отмечая разницу между житейской явью и детскими фантазиями, Каролина дивилась собственной простоте. Она мысленно сравнивала то, что видит, с тем, что прежде воображала, и делала поразительные открытия. Книги, которые читали в Париже, существенно расширили ее представления о людях. Она утратила простодушие и приобрела опыт, а вместе с ним — способность рассуждать и осмысливать. Впрочем, у нее был счастливый талант отделять теорию от опасной практики, и что-то в уме, сердце либо воображении внушало ей гадливую неприязнь к тому, что в свете считалось нормой. Люди, выросшие в уединении, не сразу опошляются обществом. Им часто кажется, что они лучше других и уронят себя, если хоть в малой степени покажут настоящие чувства и подлинную натуру случайному собеседнику на балу.