"Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты - Ханс Хенни Янн

Он вырос и однажды осознал безграничную беспомощность одиночества, которым жил. Он стал расшатывать устои собственной жизни и решил излить свою любовь на живых людей. Он начал, само собой, с подростков, мальчиков и девочек, так как думал, что они нуждаются в его помощи. Он снял комнату, которую сделал общедоступной, то есть туда могли приходить любые мальчики и девочки, чтобы поговорить с ним. Разговоры там всегда велись о потребностях и мучительных проблемах, о той не понимаемой взрослыми потребности, что возникает в телах подростков из-за горячей крови, из-за влечения одного юного человека к другому. Ему приходилось подолгу разговаривать со своими гостями, но поскольку ему не хватало мужества, чтобы мальчиков и девочек, которые к нему приходили, отдать друг другу, он мог лишь советовать им проявлять до поры до времени терпение и воздержание. Но они разочаровывали его. Они действительно оставались терпеливыми и воздержанными. Уничтожая жар, уже готовый разгореться в пламя. Они умели владеть собой и своей любовью. Умели ограничить себя - так, как принято себя ограничивать. И именно потому они снова и снова к нему приходили. Те же немногие, которые давно узнали на себе, что тут ничем не поможешь и ничего не смягчишь и ограничивать ничего не надо, которые позволили вырваться на волю всей своей жаркой, обжигающей любви, чтобы хоть в малой мере оправдать собственное бытие, - такие к нему не приходили. Эти - нежные, несказанные, с молочно-белыми руками, - от которых исходил аромат, как от цветка, которые в утренние и вечерние молитвы вплетали имя снящейся им девочки и вновь и вновь благословляли ее своей золотой кровью; и другие, большие, которые со всем своим пылом дико и безоглядно вламывались в лоно взрослой уже девушки, которых ничем не обуздаешь, хоть закуй их в цепи, ибо влечения в них элементарны, как морские волны, - такие не приходили. И те другие, что серыми ночами бодрствовали, разговаривая сами с собой и тихо всхлипывая, и другие, отверженные, которые прокрадывались в стойла к животным, чтобы согреться их теплом, - такие не приходили. Таким нельзя было ничем помочь, ничего нельзя было в них изменить, это они уже поняли. Те же, с кем он говорил, в его самопожертвовании не нуждались. Они не кричали ему, что, мол, пусть найдет им девушку, или - что сам он живет безрадостно и от них требует, чтобы они заперли себя, как запирают одежный шкаф. Они его слушали, не подозревая, что он на самом деле ждет, когда появится кто-то, на кого он сможет излить жар своей любви. Они все его разочаровали. Он снова укрылся в себе, внутренне буйствовал - безрассудно-чувственно, - и однажды поймал себя на том, что приносит свой дар любви с ощущением безграничной усталости. Он вырос. Никто этого не заметил, но в какой-то момент он сам почувствовал, что перерос свое человеческое естество. Ученики же от него отлепились. Каким-то образом его вера в Бога перестала существовать. В нем набухало смутное ощущение, что этому должна найтись замена. Он знал, что люди не могут полагаться ни на Бога, ни на что-то иное, и думал, что в таком случае должна прийти любовь и делать свою работу. Он отправился странствовать и повсюду искал людей, для которых хотел стать Богом. Он впечатывал во все действия и события свою волю, чтобы они осуществлялись в полной мере. Люди же, видя это, почитали в нем Тайну. И бывали часы, когда они собирались в просторном зале, а он сидел над ними, не запятнанный их ничтожностью, и указывал, что они должны делать. Одному он советовал бросить привычное ремесло и заняться чем-то другим, второму - купаться по утрам и вечерам в холодной воде, третьему - держать руки над огнем, чтобы отучить себя от непотребства со шлюхами... И все делали, как он говорил. Они слепо подхватывали его слова, но не понимали, почему вообще он пришел к ним. Они называли его Таинственным и становились рабами, слепо исполняющими его волю, даже когда эта воля была бессмыслицей. Он же хотел освободить людей от ярма, под которое они по какой-то причине попали. Однажды он всё понял: когда заметил, как старики, словно дети, провинившиеся и вынужденные просить прощения, кланяются перед ним, а потом потихоньку жалуются, что попали в лапы тирана. Он тогда быстро собрался и переехал в другую страну. Невозможно описать, какие бесконечные муки пришлось ему там претерпеть. Внезапно вокруг него образовалась пустота. Он уподобился животному и видел, словно со стороны, как все в нем стало гурманством и жаждой плотских наслаждений. Начался какой-то пьяный угар: танец, лишенный ритма. Он расточал свое богатство и себя самого, чтобы хоть как-то преодолевать эту пустоту. Он думал, что уже принес свою лепту любви, но эта лепта была отвергнута. Он, может, воображал также, что оказался слишком ничтожным для такой миссии. Он погибал от отсутствия опоры.

Он начал вести жизнь, которая не была его жизнью. Он попадал в зависимость от случайностей, не вписывающихся в предназначенный ему путь. Он ведь не для того пришел в этот мир, чтобы видеть, скажем, что вот здесь лежат две меры беды, а там дальше -немного радости, пространство же между ними искажено. Однако его душа настолько устала, что снисходила к такого рода мелочам и тем готовила для себя разъедающую муку. Но потом все же пришло мгновение, когда люди подступили к нему и вкогтились в него криком, выражающим просьбу о помощи. Тогда-то он и получил имя, которое не должно быть забыто. Его называли Лорой.

29 сентября 1915

Я действительно должен поторопиться, чтобы написать для начатой мною истории преждевременный конец, потому что иначе она останется половинчатой, неготовой. Я, собственно, сам не понимаю, как получилось, что конец ее замахивается на столь многое и оказывается таким сумбурным. Возможно, это вообще трагическое свойство всех историй - что они ничего полностью не исчерпывают. Мы давно знаем, что не вправе пренебрегать второстепенными подробностями, однако снова и снова ими пренебрегаем. И даже важное часто забывается или намеренно замалчивается. Мне сейчас вспомнилось, что несколько лет назад один приятель заговорил со мной на школьном дворе и сказал, что хотел бы когда-нибудь прочитать роман, в котором точно и полностью, без лжи и домыслов, описывалась бы человеческая жизнь. Он очень страдал оттого, что все книги, написанные до сих пор, такие неполные, необстоятельные. Он имел в виду, что в книге должно быть описано именно все, даже как люди ходят в сортир, чтобы справить свою нужду. У него не было на уме ничего непристойного. Он просто хотел максимальной обстоятельности. Но поверьте мне, мы не можем писать с такой обстоятельностью. Обстоятельно вы должны прожить свою жизнь, написанное же всегда более или менее ограниченно. Правда, мне сейчас пришло в голову, что один японец написал роман, на который ушла вся его жизнь и который разросся до двенадцати толстых томов, по несколько тысяч страниц каждый. Но, думаю, там описаны истории многих тысяч людей.

Теперь я в самом деле перейду к финалу истории этого великого Лоры. Разразилась война, начались бедственные ночи, которые все мы - вместе - переживали. И тогда стали приходить те другие молодые люди, которым он должен был помочь. И он помогал. Он делал то, что прежде никогда не делалось. Он помогал им в их жизни, он отдавал себя без остатка. Но я еще не сказал самого существенного. Он погибал от усталости, он думал, он помогал, он кричал, он молился - чтобы их жизнь могла осуществиться полностью. Но я еще не сказал самого существенного. От него исходила такая любовь, какую мы привыкли приписывать только Богу. Существенное все же не дает себя ухватить. Да и кто мог бы обозначить, в чем состоит существенное безмерной самоотверженности? В этом человеке все было самоотверженностью, той самоотверженностью, которую обычно не понимают и которая поэтому сделала его одиноким.