Воздаяние храбрости - Владимир Соболь

Но когда Новицкий проглотил последний кусочек жаркого, княгиня спросила: неужели он не способен хотя бы час обойтись без своего телохранителя. Пусть посидит с Патимат, та тоже будет рада услышать последние новости с родины. Она же, княгиня Мадатова, не хуже любого мужчины сумеет поухаживать за Новицким. Сергей ответил, что он в этом нисколько не сомневается.

Короткой анфиладой комнат они прошли в небольшую гостиную, служившую, очевидно, и кабинетом. Или, точнее, переформулировал первую мысль Новицкий, кабинет, превращавшийся в редких случаях в небольшую уютную гостиную. Патимат с кухаркой принесли и поставили на стол самовар, чашки, вазочки с конфетами и печеньем. Сергей придвинул свой стул, поднял левой и положил правую на белую скатерть, левой же взял чашку, налитую хозяйкой, и настроился слушать. Долго, внимательно и участливо. Он не ошибся.

– …Никто, понимаете, Сергей Александрович, никто не захотел принимать в этом участия. Я сама на свои средства, те, что остались после продажи тифлисского дома, перевезла князя в Петербург и захоронила у Лавры. Спасибо, Марк Евстафьевич Коцебу помог и Алексей Хомяков. А более – словно никому нет дела.

– Я бы непременно принял участие, – горячо и вместе с тем виновато отозвался Новицкий. – Но я в эти годы был далеко. В экспедиционном корпусе Муравьева.

– Я, конечно, слышала об этой нашей очередной авантюре. Но не знала, что вы мучаетесь в этих песках. Странная все же судьба у вас, у военных. То вы колотите турок, то помогаете им против египетского паши[64].

– Такова наша общая судьба, – пробормотал смущенно Новицкий. – Люди, партии, государства – все объединяются против кого-то. И на очень короткий срок.

– Разумеется: память о хорошем куда короче, чем о плохом. Так же, как и с князем Валерианом Григорьевичем. Вы уж извините меня, Сергей Александрович. Понимаю: сидит глупая старуха и жалуется, жалуется, жалуется… Но ведь не все же с собой одной разговаривать.

Новицкий хотел было возразить – и на жалобы, и на старуху, но сдержался, понимая, что любые слова сейчас бесполезны.

– Паскевич совершенно очернил его перед государем и перед обществом. Не хочу повторять мерзости, которые сделались мне случайно известны. Но каков же… – Она проглотила грубое слово, подумала и не нашла чем его заменить. – Вы же знаете, что он сказал мне в Тифлисе сразу после Шамхорской победы?

– Нет, но хотел бы услышать…

– Votre mari est brave, je veux allez chez lui, mais je n’ai pas d’equipage[65].

Длинную французскую фразу она произнесла на одном дыхании. Было ясно, что повторяет ее Софья Александровна каждый день, а может быть, и по нескольку раз на дню.

– Я даже предложила ему свою коляску… И после всего пошли вдруг такие доносы. Да-да, не спорьте, Сергей Александрович! Другого имени для его посланий я найти не могу.

– Я слышал, – промямлил Новицкий, – что против князя выдвинули не менее полусотни обвинений в злоупотреблении.

– А! И вы об этом наслышаны. Собирали ябедников по всему Закавказью. Донимали князя даже в Турции, за Дунаем. Может быть, тем и довели его до смерти. Сенатская комиссия поехала проверять злоупотребления властью военного правителя трех провинций. И знаете, сколько она возбудила дел? Че-ты-ре! Да таких, что закрыть можно было простым соглашением обеих сторон. Кузнеца он какого-то переселил в Чинахчи вместе с семьей, не оформив должным образом договор с прежним владельцем. Остальные три примерно такие же.

Новицкий хотел было развести руки, но обрубок правой лежал, словно прикованный к скатерти.

– Никто не хочет более слышать о князе. Написала его биографию. Коцебу с Аксаковым помогли. Издала на свои деньги, так тираж разошелся менее чем за год.

Новицкий радостно удивился.

– А говорите, что никто слышать не хочет.

– Те, кто воевал, помнят. А те, кто правят, – забыли.

Последнее слово княгиня произнесла так твердо, что в маленькую комнату вдруг хлынула тишина.

– Я перебирала недавно бумаги князя, – продолжила Мадатова, убрав носовой платок и постаравшись взять себя в руки. – Перечитала сотни указов обоих государей о награждении орденами или оружием. Все они начинаются удивительно одинаково: в воздаяние отличной храбрости!.. Дюжина орденов, золотые шпага и сабли, производство – от ротмистра до генерал-лейтенанта. Да и на что же эти все кресты, звезды да эполеты, когда человека уже не помнят?! Вы извините меня, Сергей Александрович, дуру старую, но я все-таки спрошу откровенно: ваши эполеты и ордена – стоят они вашей руки?!

Новицкий ответил не сразу. Но когда он заговорил, голос его звучал вполне убежденно. Софья Александровна поняла, что вопрос этот он часто задавал себе сам и давно понял, как на него надобно отвечать.

– Не чинами и не наградами жизнь наша измеряется. И не из них одних состоит. И единственное воздаяние, на которое человек может рассчитывать, – внутреннее сознание, что жизнь свою он прожил недаром… Жил и делал то, что было ему назначено…

Он сделал паузу, рассеянно взял печенье и начал крошить его в чай. Мадатова молчала, не решаясь его перебить.

– Что же касается князя, то человек он был, в определенном смысле, уникальнейший. Я сам, знаете ли, не робок и видал людей мужественных и даже отчаянных. Но храбрость Валериана Григорьевича была совершенно иного рода… Она была – заразительна. Тем, кто стоял с ним рядом, он передавал свою храбрость, как передается… например, насморк.

Услышав такое сравнение, Софья Александровна вспыхнула.

– Вы все видите в нем только одну машину, инструмент, приспособленный для войны. Вот и Доу, живописец заезжий, выписал его генералом, с полным комплектом лент, орденов…

– Меня провели в Военную галерею, – вставил Новицкий, наклонив голову. – И хотя я знаток небольшой, уверен, что портрет князя – самая большая удача англичанина и его русских помощников.

Но Мадатова его вовсе не слушала.

– А знаете, что мне писал князь с Балкан, из того самого городка, что он удерживал против визиря?

Она вскочила, подбежала к бюро и, приподняв крышку, достала несколько сложенных листов писчей бумаги. Развернула один, другой, пробежала глазами третий.

– Вот! Нашла! Слушайте!.. «Я, слава богу, здоров. Недавно укрепил свою позицию, чтобы артиллерия моя могла достойно встретить противника. Пришлось приказать уничтожить фруктовые большие деревья. Хотя ты знаешь два моих правила: не рубить сады, не разорять бедных. Но нарушил одно, потому что война требовала другого. Если бы ты была здесь и видела, как валили яблони, груши, сливы, то – верно заплакала…»