Цена посвящения - Олег Маркеев

В долю секунды сработали боевые рефлексы. Тело само приняло боевую стойку. Пальцы левой руки сжали ключ от машины, превратив его в короткое стальное жало. Правая рука расслабленно замерла у солнечного сплетения, защищая корпус и готовая хлестким ударом отбить атаку, послав пса влево, прямиком на жало ключа.

Пес затормозил, скребя когтями по асфальту, словно налетел на препятствие. Плюхнулся задом и уперся в человека выпученными бессмысленными глазами.

— Ну что бельма выкатил? — ровным голосом поинтересовался Максимов. — Я жду.

Пес взял тайм-аут на размышление. Задвигал тугими надбровными дугами, отчаянно морща кожу на лбу. Поведение человека явно не укладывалось в его тесной черепной коробке. От двуногого, прижатого к запертой двери, не исходило ни толики запаха страха. Наоборот, в нос била тугая волна острого запаха готового к прыжку зверя. От него ледяные иголки начинали покалывать брюхо и жутко хотелось отлить.

Доберман нервно клацнул зубами, выдавив из пасти липкие струйки слюны.

— Я тебе пошамкаю, сука, — с ласковой улыбкой пообещал Максимов. — Неделю зубами какать будешь.

Очень ясно представил, как носок ботинка врезается в приплюснутую морду.

Пес взвизгнул и отскочил.

Максимов скользнул на полшага вперед, твердо решив исполнить задуманное.

Впечатать ботинок в нос псу не сложилось. Доберман резво развернулся и, заходясь лаем, бросился в кусты.

— Ушел, сука! — с досадой процедил Максимов.

По правде говоря, доберман был не сукой, а кобелем. Сукой его окрестили всем двором. А кобелем звали, добавляя всяческие нелицеприятные слова, его хозяина — дядю Колю.

Почему Колю звали именно кобелем, чаще — кобелюкой поганой, Максимов допытываться не стал. Краем уха слышал, что по молодости дядя Коля был известным ходоком и, как утверждала молва, перепортил всех девок на заводе «Красная вагранка». Но завод имени товарища Войкова давно закрыли, кто такой был Войков[43], мало кто помнит, от него осталась только метро «Войковская», а про сексуальные подвиги Коли коптевская рабочая слободка предания хранит. Былины, елки-палки, слагает. И было бы о ком!

Пес и его хозяин считались второй напастью двора после вечно барахлящих замков. Дядя Коля был пролетарием по происхождению, анархистом по мировоззрению и алкоголиком по состоянию здоровья. Терять ему, потомственному пролетарию, было нечего, на любые меры воздействия плевать хотел с колокольни, а увещеваниям, угрозам и матюгам не поддавался. Очевидно потому, что в проспиртованном мозгу извилин осталось столько же, сколько имелось в черепной коробке добермана. Жил дядя Коля, как его собака: гадя, где придется, задирая всех подряд и упиваясь безнаказанностью.

Боевой запал еще не прошел, и Максимов обшарил взглядом двор в поисках дяди Коли. Не так давно, когда доберман до белых губ испугал соседку Максимова, тихую и благородную пенсионерку, он пообещал Коле, что в следующий раз порвет одного из них: либо пса, либо хозяина.

Без особой необходимости Максимов никогда не встревал в естественное течение жизни, какой убогой она ни казалась на первый взгляд. Но сегодня решил, что надо кое-что подправить. Иначе дальше будет только хуже.

— Мама-а-а! — раздался отчаянный крик с детской площадки. И тут же крик перешел в истошный, свербящий вой растерзанного детеныша.

На разные голоса завизжали женщины. Сквозь эту какофонию ужаса и боли отчетливо слышалось злобное урчание пса.

Максимов сорвался с места. Запетлял между бог весть как припаркованными машинами.

У покосившихся столбиков, символизирующих границу детской площадки, его едва не сбила с ног мамаша, прижимающая к груди ребенка. Она бежала, не разбирая дороги, захлебываясь криком. Орал и малыш. Максимов с ужасом заметил, что плащ мамаши густо заляпан алыми потеками. А из измочаленной руки малыша струей хлестала кровь.

Сердце у Максимова вмиг заледенело и перешло в мерный ритм. Словно внутри, в непроглядной тьме, неукротимо и страшно двинулась в марше колонна, твердо печатая шаг. Он хищно сквозь оскаленные зубы, втянул воздух. Перешел на шаг. Встряхнул кистями, сбрасывая напряжение, скрутившее мышцы рук.

На детской площадке бились в истерике с десяток мамаш. Они уже сграбастали своих чад, но почему-то не убегали прочь. Голосили, дурно и навзрыд, как на похоронах.

Максимов осмотрел площадку. Все признаки панического бегства налицо. Опрокинутые коляски, разбросанные игрушки, чья-то яркая курточка, втоптанная в грязный мокрый песок… Кровавые бисеринки чертили путь бегства матери с покалеченным ребенком.

В песочнице, победно урча, терзал мячик доберман. Там, где он с чавканьем прикладывался дряблыми брылями, на помятом мяче оставались красные слюнявые разводы.

Максимов наклонился и поднял забытую кем-то лопатку. Она была еще тех времен, когда даже фабрики детских игрушек имели мобилизационный резерв на случай войны, поэтому и игрушки ковали из того же материала, который в день «М» пошел бы на нужды армии. Грузовички выходили пуленепробиваемые, а лопаточки — просто шанцевый инструмент в миниатюре. Увеличь допуски и припуски, выйдет стандартная армейская МСЛ[44].

Пальцы сами нашли центр тяжести на гладкой тонкой рукояти, и детская игрушка с этой секунды стала страшным оружием.

Максимов не спеша, не делая резких движений, двинулся к песочнице. В десяти метрах от нее валялось ярко-желтое пластиковое ведерко. Он шел к нему, держа боковым зрением, как в прицеле, все еще ярого добермана. У пса от тугого загривка до зада катились нервные, судорожные конвульсии. Он был так поглощен растерзанным мячом, что не обращал внимания на подкрадывающегося человека.

Мамаши вдруг дружно прекратили ор, только вразнобой глухо гундосили их дети. Встревоженный тишиной пес поднял голову. Но Максимов уже успел встать на рубеж атаки.

Подцепил ногой ведерко и по высокой траектории отправил в полет.

Пес удивленно рыкнул, когда в его глазах мелькнуло ярко-желтое пятно. Потом какой-то непонятный, невкусно пахнущий предмет, гулко стукнув, покатился по земле. Доберман подпрыгнул на всех четырех лапах, рывком развернув тело.