Брежнев. Разочарование России - Леонид Млечин

Галина Дорошина привозила от Черненко документы и показывала Брежневу, где ему следует подписаться.

«Как-то в Завидово Брежнев сказал о себе: “Я — царь”, — вспоминал Виктор Афанасьев. — Но царем уже тогда его ни в народе, ни в партии даже с улыбкой не называли. Ближайшее окружение пыталось создать культ, безудержно изощряясь в лести. В верноподданничестве всех превзошли южане — Грузия, Азербайджан, среднеазиатские партийные лидеры…

И все-таки мне кажется, что культа Брежнева не было. Это было только подобие культа. И в стране, и в партии относились к нему не со злой усмешкой, снисходительно, с сочувствием и жалостью. Все прекрасно знали, что он тяжело болен, никем и ничем не управляет. В Москве парадом командовало всесильное трио — Суслов, Громыко, Устинов».

Такого же мнения придерживался Валентин Фалин, который увидел его в 1978 году после большого перерыва:

«Перемены к худшему бросались в глаза. Чаще всего он пребывал во взвинченном состоянии, и сопровождающие лица, включая Громыко, старались не попадаться ему на глаза. Не по летам старый человек, числившийся лидером великой державы, отдавался в общество телохранителей и обслуги.

Перечить ему по медицинским соображениям не полагалось. Все дела обделывались за спиной генерального. Оставалось поймать момент, чтобы заручиться его формальным “добро”. Подступало время какого-то мероприятия, остатками воли Брежнев взнуздывал себя, читал заготовленные Александровым и Блатовым бумажки…» Фалин устал от работы послом.

Брежнев пошел ему навстречу, вернул в Москву и определил в аппарат ЦК, в отдел внешнеполитической пропаганды:

«Наш отдел выходил на Брежнева. Но генеральный, визируя бумаги, ничего уже не решал. Чем больше бумаг ему подсовывалось, тем меньше он сознавал, что за этими бумагами… Повторю во избежание недоразумений: в идиотию Брежнев до конца дней своих не впадал, памяти не утратил, иногда даже припекал подхалимов. Посещая в 1978 году музей 18-й армии в Баку — она держала оборону на Малой земле под Новороссийском, — раздраженно буркнул мне:

— Если судить по экспозиции, 18-я решала судьбу войны».

Вадим Печенев из отдела пропаганды ЦК был свидетелем того, как в январе 1981 года во время ужина все, кто работал над очередным текстом для генерального, вместе с ним сели смотреть программу «Время». Леонид Ильич, слушая новости, вдруг проворчал:

— Опять все Брежнев, Брежнев, Брежнев… Неужели не надоело?..

Он действительно устранился от всех текущих дел, не хотел и не мог ими заниматься. Но оставался главным хозяином, и по-прежнему никто не смел ему перечить. Главные рычаги управления, кадровые, оставались в его руках. В этой сфере без него и за его спиной ничего не делалось.

Когда в ноябре 1978 года Михаила Сергеевича Горбачева делали секретарем ЦК по сельскому хозяйству — вместо умершего Кулакова, Черненко доверительно сказал ему:

— Леонид Ильич исходит из того, что ты на его стороне, лоялен по отношению к нему. Он это ценит.

«Дальновидный Брежнев, — писал академик Чазов, — еще будучи в хорошем состоянии, так расставил кадры на всех уровнях, что мог быть спокоен за свое будущее при любых условиях, даже утратив способность к личному руководству партией и государством».

Никита Сергеевич Хрущев в семьдесят лет был куда крепче и здоровее Леонида Ильича. Тем не менее соратники, почувствовав слабость вождя, свергли его. Решительно никто не восстал против Брежнева.

С 1972 года Андропов знал о бедственном состоянии здоровья Брежнева. С 1975 года — Суслов. С 1978 года заключения 4-го главного управления о состоянии генсека передавались членам политбюро. Скрывать болезнь Брежнева стало невозможно. Он бы наверняка, заболев, лишился власти, если бы не успел к моменту болезни очистить политический небосклон от вероятных соперников и недоброжелателей.

Но Брежнев надежно обезопасил себя. Убрал всех, кто мог составить ему конкуренцию. Оставшиеся в политбюро были либо очень престарелыми людьми, либо даже сами понимали, что ни на что не могут претендовать. В руководстве партией не осталось никого, кто был бы заинтересован в его уходе. Напротив, члены политбюро действительно хотели, чтобы Леонид Ильич оставался на своем месте как можно дольше.

Михаил Сергеевич Соломенцев вспоминал, как, когда ему в 1978 году исполнилось шестьдесят пять лет, пошел к Кириленко советоваться: не должен ли он подать заявление о выходе на пенсию. Тот и разговаривать не стал. Заглянул к Суслову. Это был ловко рассчитанный ход — посмотреть, какой будет реакция.

Суслов выслушал и корректно сказал:

— Вы все освоили в экономике России. Вам сейчас работать и работать. Не рекомендую ставить этот вопрос.

Но передал разговор Брежневу.

Тот при случае спросил Соломенцева:

— Ты что, на пенсию собрался?

Соломенцев осторожно ответил, что не знает, как быть — возраст вроде бы…

Брежнев, который был на семь лет старше, спросил:

— А мне, как думаешь, на покой еще не пора?

Соломенцев ответил со всей убедительностью, на какую был способен:

— Нет, Леонид Ильич, вам еще работать и работать на благо родины. Я бы возражал против вашего ухода.

Впрочем, иногда Брежнев заговаривал об уходе на покой. В апреле 1979 года Леонид Ильич вдруг сказал начальнику своей охраны Александру Рябенко:

— Хочу на отдых.

Рябенко думал, что генеральный секретарь собрался в отпуск. А выяснилось, что Брежнев завел речь об отставке. Черненко собрал политбюро. Леонид Ильич сказал, что ему, наверное, пора на пенсию. Все выступили против.

— Что ты, Леня! Ты нам нужен как знамя. За тобой идет народ. Ты должен остаться, — твердили члены политбюро, повторяя, что надо генеральному секретарю создать условия для работы, чтобы он больше отдыхал.

Брежнев великодушно согласился остаться на своем посту. Это был скорее пробный шар. Он хотел посмотреть, кто поддержит идею насчет пенсии. Но в политбюро люди были опытные, тертые, никто промашки не допустил. Однажды на заседании политбюро тяжелобольной Брежнев отключился, потерял нить обсуждения. После политбюро Андропов сказал Горбачеву, который уже был переведен в Москву:

— Знаешь, Михаил, надо делать все, чтобы и в этом положении поддержать Леонида Ильича. Это вопрос стабильности в партии, государстве, да и вопрос международной стабильности.

Громыко рассказывал сыну, как они с Андроповым навестили генсека, когда тот плохо себя чувствовал. И вдруг Брежнев им сказал:

— А не уйти ли мне на пенсию? Чувствую себя плохо все чаще. Надо что-то предпринять.

Андропов отреагировал быстрее медлительного Громыко:

— Леонид Ильич, вы только живите и ни о чем не беспокойтесь. Только живите. Соратники у вас крепкие, мы не подведем.

Брежнев растрогался и со слезами на глазах сказал: