Денис Давыдов - Александр Бондаренко

«Во время холерной эпидемии 1830 года Давыдов предложил свои услуги в качестве надзирателя одного из тех санитарных участков, на которые была разбита Москва и ее окрестности. Получив в свое заведование 20-й участок, Давыдов, с присущей ему оригинальностью, внес так много нового в дело управления этим учреждением, что Московский генерал-губернатор князь Д. В. Голицын предложил всем взять его за образец. В числе приехавших к Давыдову для ознакомления с участком находился де Санглен{159}, бывший при Александре I начальником военной полиции и по самому свойству своей должности не пользовавшийся популярностью среди военных»[490].

Во время Отечественной войны Высшая воинская полиция выполняла отнюдь не полицейские функции, но решала задачи военной контрразведки — то есть искала наполеоновских шпионов, причем достаточно эффективно. Но это было давно, а теперь Яков Иванович находился не у дел и, так же как Денис Васильевич, к которому он приехал, что называется, «по обмену опытом», «боролся с холерой», заведуя своим участком.

Хотя де Санглен воспользовался гостеприимством Давыдова, заночевал в его доме и, очевидно, немало времени провел за столом, общего языка и взаимопонимания эти два участника Отечественной войны не нашли. По отъезде гостя Денис Васильевич отправил возмущенное письмо начальнику Московского жандармского округа генерал-лейтенанту Александру Александровичу Волкову, так описав визит де Санглена:

«В течение вечера и на другой день поутру, он явно рассказывал нам о четырех тысячах рублей жалованья, получаемых им от правительства, о частых требованиях его вами для совещаний и для изложения вам его мыслей и проч.; переменял со мною ежеминутно разговоры, переходя от одного политического предмета к другому; — словом, играл роль подстрекателя и платим был мною одним безмолвным примечанием изгибов его вкрадчивости и гостеприимством…»[491]

Конечно, не исключено, что по старой полицейской привычке де Санглен решил собрать кое-какую информацию — но, думается, из своего интереса. Зато рассказы о том, какое он жалованье получает и что с ним до сих пор советуется жандармское начальство, представляются старческим хвастовством. По тогдашним понятиям и Давыдов, и де Санглен были уже людьми достаточно немолодыми… К тому же действительный статский советник представил совершенно иную версию случившегося, о которой — чуть ниже.

Жандармский начальник с большим вниманием отнесся к полученному письму — явно, Денис Васильевич пользовался немалым уважением, и вступил в переписку как со своим петербургским руководством, вплоть до управляющего Третьим отделением графа Бенкендорфа, так и с московским генерал-губернатором князем Голицыным. В процессе переписки выяснилось, что никто никаких поручений де Санглену не давал и никакого интереса для политической полиции Денис Васильевич не представляет.

Вопрос бы не стоил выеденного яйца, если бы про этот эпизод не рассказал в своих воспоминаниях сам Яков Иванович, описывая свою встречу с Николаем I. Император у него тогда спросил:

«— А с Давыдовым что у вас было?

— Тоже ничего, Государь! Мы оба были выбраны начальниками над округами, учрежденными для охранения от холеры. Князь Голицын объявил в ведомостях о славном учреждении Давыдова относительно холеры и приказал всем руководствоваться его учреждениями. Я поехал к Давыдову; он оставил меня ночевать; учреждений я никаких не нашел; а на другое утро просил он меня выслушать сочинение: биографию генерала от кавалерии Раевского. Я откровенно заметил ему, что много либеральных, неуместных идей, печатание которых опасно. Он донес князю Голицыну, что я должен быть шпион; а князь Голицын довел это до сведения вашего императорского величества. Это было причиною моего всеподданнейшего письма вам, Государь!

— Как могли вы подумать, чтобы я поверил Давыдову, которого выгнал Паскевич из армии; а этого я уважаю, как только сын может уважать отца; и тому Давыдову верить, который у театра дрался с простым жандармом.

— Я всего этого, Государь, не знал»[492].

Знать бы, насколько точно записаны слова Николая I! О том, что император уважал Паскевича — общеизвестно. Все прочее можно подвергнуть сомнению… Про «историю с жандармом» вообще нигде нет ни звука, но предполагать и фантазировать, что именно произошло, мы не будем. Известно также, что де Санглен враждовал с князем Голицыным…

Хотя не исключено и то, что Давыдов мог вызывать определенное подозрение политической полиции. Ведь сохранилось «Дело» 1-й экспедиции Третьего отделения № 335 от 1827 года: «О стихах на 14 декабря, находившихся у студента Леопольдова и прикосновенных к сему делу [чиновнике] 14 класса Коноплеве и штабс-капитане Алексееве». В этом деле среди стихов Александра Пушкина — «Кинжал», «К Дельвигу» и других, а также — какой-то литературной самодеятельности было и давыдовское стихотворение, названное «Бич», но известное как басня «Река и Зеркало», заканчивавшаяся таким пассажем:

Стихотворение старое, но пуганая ворона и куста боится… После 14 декабря, когда выяснилось, что многие участники возмущения были причастны к литературному труду, государь Николай Павлович взял под подозрение всех писателей и был с ними весьма строг, о чем свидетельствуют хотя бы судьбы уже упоминавшихся нами Михаила Лермонтова и Александра Полежаева.

Впрочем, гадать, насколько император мог опасаться Дениса Давыдова, мы не будем. А самому нашему герою политика, как и раньше, была совершенно чужда. Ему хотелось творить.

«Ты радуешься, что во мне червяк поэзии опять расшевелился. Выражение твое не точное: для меня поэзия не червяк, то есть не глист и не солитер, от коих тошнит, а пьянство, от коего также тошнит, но с какою-то особою приятностью. Поверить не можешь, как этот поэтический хмель заглушает все стенания моего честолюбия и славолюбия, столь жестоко подавленные вглубь души моей; без него и в уединении покой не был бы моим уделом. Мне необходима поэзия, хотя без рифм и без стоп, она величественна, роскошна на поле сражения — изгнали меня оттуда, так пригнали к красоте женской, к воспоминаниям эпических наших войн, опасностей, славы, к злобе на гонителей или на сгонителей с поля битв на пашню. От всего этого сердце бьется сильнее, кровь быстрее течет, воображение воспаляется — и я опять поэт!»[494] — писал он Вяземскому.