Дочь палача - Оливер Петч

— Симон, Симон, — сказал Маттиас Августин. — Ты так и не понял. Все это произошло только потому, что вмешались вы с этим жалким палачом. Поверь, я сам не хочу больше видеть, как горят ведьмы. В детстве уже насмотрелся на костры. Мне нужен был только клад, его я хотел. А во всем остальном виноваты вы.

— Клад, этот проклятый клад, — пробормотал Симон и опустился на стул рядом со стариком. Он устал, очень устал, и говорил словно в трансе. — Священник тогда в церкви намекнул мне на самое главное, но я его не понял. Он знал, что вы были последним, с кем хотел поговорить перед смертью старый Шреефогль. И святой отец говорил, что вы с ним дружили. — Симон покачал головой. — Тогда в исповедальне я спросил его, не интересовался ли кто-нибудь в последнее время участком. Он совсем позабыл, что как раз вы расспрашивали о нем почти сразу после смерти Шреефогля. Он вспомнил об этом только сейчас.

Старый аристократ до крови прикусил губу.

— Старый дурак. Я предлагал ему кучу денег — так нет же, нужно было непременно построить этот чертов приют… Хотя участок принадлежит мне, только мне! Фердинанд должен был его мне подарить. Это самое меньшее, что я ожидал от скряги. Самое меньшее!

Он схватил орех из миски и расколол его привычным движением. Осколки скорлупы рассыпались по столу.

— Мы с Фердинандом с детства друг друга знали. Вместе ходили в гимназию, мальчишками играли в камушки, потом вместе гонялись за девками. Он был мне как брат…

— На полотне в зале советов вы оба изображены посреди советников. Пример доверия и сплоченности, — перебил его Симон. — Я не задумывался об этом до тех пор, пока не увидел вас сегодня за столом с другими советниками. На картине вы держите в руках документ. И я задался вопросом, что бы это значило.

Маттиас Августин снова повернулся к свету огней перед раскрытым окном и, казалось, устремил взгляд куда-то вдаль.

— Я и Фердинанд, оба мы тогда были бургомистрами. Фердинанду понадобились деньги, срочно. Его мастерская оказалась на грани разорения. Я одолжил ему денег, приличную сумму. А документ на картине — это долговое обязательство. Художник попросил, чтобы я, будучи бургомистром, держал в руках какой-нибудь документ. Вот я и взял ту расписку и повернул так, чтобы никто не видел, о чем в ней речь. Вечное напоминание о долге Фердинанда… — Старик засмеялся.

— И где эта расписка сейчас? — спросил Симон.

Августин пожал плечами.

— Я ее сжег. Мы тогда были влюблены в одну и ту же девушку. Элизабет, рыжий ангелочек, а не девушка. Немного глупа, да, но красоты неописуемой. Фердинанд пообещал мне, что больше и не взглянет на нее, и я за это сжег ту расписку. Потом я женился на той девушке. И прогадал… — Он сокрушенно покачал головой. — Она одарила меня бестолковым глупым наследником и умерла после родов.

— Сына Георга, — вставил Симон.

Августин коротко кивнул. Его тонкие подагрические пальцы то и дело вздрагивали. Он продолжал:

— Клад принадлежит мне. Фердинанд рассказал мне о нем перед смертью и о том, что он спрятал его где-то на площадке. Он сказал, что я никогда его не найду. Он хотел отомстить! За Элизабет!

Симон стал ходить вокруг стола. Мысли завихрились у него в голове, и все стало сходиться, обретать смысл. Он остановился, указал на Августина и воскликнул:

— Это вы украли чертеж участка из архива. Ну и глупец же я! Я думал, что о тайнике за плиткой знал только Лехнер или кто-нибудь из бургомистров. Но вы…

Старик усмехнулся.

— Старик устроил тот тайник, когда строил печь. Он рассказал мне о нем. Плитка с советником, что гадит актами! Он всегда славился своими похабными шуточками.

— Но когда вы раздобыли план… — начал Симон.

— Я ничего не добился, — перебил его Августин. — Вертел его и так, и этак, но не выяснил, где этот проклятый клад!

— И тогда вы приказали срывать строительство, чтобы у вас было больше времени на поиски, — продолжил Симон. — Потом вас подслушали дети, а вы сочли их опасными свидетелями и просто поубивали. А вы знаете, что они даже не разглядели заказчика? Все эти убийства были ни к чему.

Августин яростно расколол еще один орех.

— Все Георг, этот глупый щегол. Умишком он пошел в мать, не в меня. Ему всего-то и нужно было заплатить солдатам за погромы. Но он даже для этого оказался туп! Его подслушали, и он тут же велел устранить детей. Будто не ясно, какими последствиями это грозило…

Дворянин, казалось, забыл про Симона. Он ругался, не обращая на лекаря никакого внимания.

— Я говорил ему, чтобы он прекратил! Чтобы остановил этого сатану. Что могли бы рассказать дети? Да и кто им поверил бы? Но убийства продолжились. Теперь дети мертвы, граф начал вынюхивать по городу ведьм, а клада так и не получили! Только груду обломков! Надо было оставить Георга в Мюнхене, он все испортил!

— Но на что вам дался этот клад? — спросил Симон недоверчиво. — Вы богаты. Зачем так рисковать из-за нескольких монет?

Старик вдруг схватился за живот и скорчился от нахлынувшей боли, не в силах говорить.

— Ты… не понимаешь, — прохрипел он наконец. — Мое тело как кусок тухлого мяса. Я гнию заживо, скоро меня сожрут черви. Но… это неважно…

Он опять ненадолго замолчал. Боль, похоже, отступила, и приступ прекратился.

— А семья, имя — вот что важно, — сказал он. — Аугсбургские возчики меня почти разорили. Это швабское сборище! Еще немного, и мой род угаснет. Нам нужны эти деньги! Одного моего имени достаточно, чтобы получить ссуду. Но мне-то скоро конец. Мне необходим… этот клад.

Он стал скрести пальцами по столу, голос превратился в тихий хрип. Колики вернулись. Симон с возрастающим ужасом смотрел, как старик задрожал, задергал головой в стороны и стал дико вращать полуслепыми глазами. Изо рта проступила слюна. Трудно было представить его мучения. Видимо, нарост на кишках, предположил лекарь. Язва поразила всю брюшную полость — Маттиас Августин долго уже не протянет.

В это мгновение Симон уловил краем глаза какое-то движение. Он хотел оглянуться, но только он начал разворачиваться, как по затылку ему врезали точно кувалдой. Он закачался и, заваливаясь на пол, заметил, как Георг Августин замахнулся железным подсвечником для второго удара.

— Георг, нет! — хрипло закричал его отец. — Ты сделаешь только хуже!

Потом у Симона потемнело в глазах. Он не понял, то ли его снова ударили подсвечником, то ли он уже до этого потерял сознание.

Когда юноша пришел в себя, то почувствовал, как что-то стягивало грудь, ноги и руки. В голове стучало от боли, правый глаз не открывался — в него, видимо, затекла кровь и теперь засохла. Он сидел на том же стуле, что и прежде, но не мог пошевелиться. Окинув себя взглядом, Симон увидел, что его примотали к стулу веревкой от штор. Лекарь попытался закричать, но раздалось лишь невнятное бурчание. В рот ему затолкали тряпку.