Е-18. Летние каникулы - Кнут Фалдбаккен

— Ого-го!

Он бросился в воду, плескался руками, болтал ногами, вокруг него — пена.

— Ого-го! Хей! — Пронзительный крик. — Ну иди же! Здесь так хорошо!

Но я остался сидеть на траве прикованный, как девчонка в период менструации, и смотрел на него, на эту физическую необузданность, на эту молодость во взрослом мужском теле. Теперь он плыл большими размашистыми движениями рук:

— Посмотри!

Он нырнул, скрылся под водой, опять вынырнул, смеялся и фырчал, сплевывал и сморкался. Снова нырнул. Последнее, что я видел — это белый волосатый зад и пятки, исчезнувшие в темной воде. Он долго не появлялся на поверхности. Я не считал секунды, но показалось, будто он был намного дольше, чем может выдержать обычный человек под водой. Но вот он появился, отплевываясь и харкая, помахал мне рукой, прокричал что-то. Я спрыгнул вниз к берегу. Он поплыл мне навстречу, тяжело дыша и откашливаясь:

— Твой нож! — закричал он не своим голосом. — Твой нож!

Нож был сегодня при мне. Я не понял, зачем он ему понадобился, но вошел в ледяную воду как был в одежде и протянул ему нож. Он подплыл ближе. На него страшно было смотреть. На лице ужас. Ничего не объясняя, он схватил распухшими пальцами нож и бросил что-то на берег. Потом повернулся и снова поплыл.

На траве лежал кусок материи. Я поднял его, посмотрел, почувствовал, что дрожу, еще не понимая почему; правда бессознательно вдруг прошептал: Мария. Я держал в руке остаток белой тонкой материи с пришитой к ней тесьмой, окаймленной цветами; краски почти исчезли. Цветы были желтые и красные.

Дядя Кристен был далеко, нырял, всплывал со стонами и снова нырял. Я стоял у кромки воды, не шевелился, не думал, пытался во всяком случае не думать. Он нырял и нырял как одержимый, словно боролся с чем-то на дне. Потом, казалось, ему удалось получить то, что он хотел, и он начал медленно плыть к берегу, волоча за собой какой-то груз. Я знал, конечно, что… но не хотел, не смел примириться с такой жестокостью.

Он появился там, где было мелко: лицо белое, как полотно, зубы цокали от холода, дыхание тяжелое. За собой он тащил вытянутый бесформенный узел, надутая белая форма с человеческими окончаниями, кусок белой материи, нечто напоминающее голову и вокруг нее светлые волосы…

Я стоял и смотрел, словно загипнотизированный. Не мог отвести глаз. Но он взял меня за руку и сказал:

— Не смотри.

Голос был слабый и прерывистый. Он оттащил меня в сторону. Его рука на моем плече дрожала, я знал, что он был потрясен больше меня, потому что я еще не понял по-настоящему трагедию произошедшего. Он отвел меня на пригорок, туда, где мы раздевались. Его рука была ледяной, я не смел оглянуться и посмотреть назад.

— Она зацепилась за корень, — сказал он как бы самому себе. — Сидела крепко. Я должен был отрезать ножом. Отрезать платье…

Он начал одеваться. Я всунул ноги в кроссовки, начал застегивать пуговицы на рубашке. Мокрые до колен брюки повисли тряпкой.

— Но я потерял твой нож, Петер, — сказал он помолчав. — Рукоятка скользкая, и он упал на дно. Жалко…

— Ах, нож, — только и произнес я. Было все равно. Хотелось неотрывно смотреть на этот неподвижный ком на траве. Просто подмывало спуститься и подойти ближе и убедиться, что он не был тем, чем я думал, не был «мертвым», если воспользоваться этим жестоким словом из мира взрослых. Но тело мое словно сковало, оно не слушалось меня. Я занимался и занимался пуговицами.

Он оделся, стоял и ждал меня:

— Пойдем за ленсманом.

— Да.

Я справился, наконец, с пуговицами. Мог идти. Старался не смотреть в том направлении. Он сказал:

— Жалко, конечно, нож, Петер. Хороший был. Сталь знаменитая, золинговская.

Волосы у него прилипли ко лбу и вискам. Губы были почти синие, но глаза до странности мягкие и дружелюбные.

— Ничего. Ничего, что нож упал.

Затем мы поспешили напрямик через лес домой. Он шел впереди, а я, благодарный ему, чуть позади. Шел слепой дождик, светило солнце и цвели цветы. Я наступал на белые слизистые полосы, оставленные на тропинке улиткой. Никто не должен видеть моих слез.

15.

Из всех насекомых пауки самые, пожалуй, примечательные.

Я наблюдал за ними, в моей избушке их множество — не перечесть. Появляются они там, откуда меньше всего их ожидаешь, причем в любое время — рано утром или поздно ночью, и бегают невозмутимо и целеустремленно в определенных направлениях, к определенным местам, к своим таинственным, сугубо личностным жилищам. Следы их трудовой деятельности всюду: и на кухонной стойке, и на низком облупившемся подоконнике, и даже в переплете книги, которую я читал по вечерам. Каждое утро между прогнившим карнизом крыши и дверным косяком свисала новая изящная шелковистая сетка паутины.

В школе мы, конечно, читали о пауках, но многое забылось из того, что сейчас приобрело значение и смысл. Помню, по латыни они называются Araneae, по имени девушки Арахна, которую богиня Афина превратила в паука. Они широко распространены, в природе существует более двадцати тысяч видов. Есть пауки, которые пожирают друг друга, и есть пауки, которые живут «семьями» и «общинами». И нравы у них различные. Самка паука может носить на спине потомство, пока оно не вырастет и не станет вести самостоятельный образ жизни. Молодой паук, покидая жилье, заползает на самый верх и готовится к тому, что предстоит ему: поворачивается железами наружу, так чтобы ветер тянул из него нить паутины, которая становится настолько длинной, что, в конце концов, способна унести «хозяина» из родного «гнезда». При попутном ветре путешествие может быть длительным, составить несколько километров.

Молодой самец плетет свои собственные сети, убивает свою жертву ядом, пожирает ее и увеличивается в объеме настолько, что прежняя внешняя оболочка становится тесной, он вынужден ее менять. Совершается это в висячем положении: соединив и крепко зажав ножки под собой до тех пор, пока оболочка не лопнет на спине. Затем начинается трудоемкая работа по освобождению из нее. Для этого он должен произвести не менее шестисот рывков. Новая мягкая оболочка не спасает его от вероятной опасности, но он может пользоваться ею. Взрослый самец заканчивает прясть паутину и отправляется на поиски супруги. Находит ее и тогда происходит оплодотворение: он достает передними ножками капли своего семени и касается половых органов самки. Не совсем правда, что после спаривания самка всегда поедает самца.

Паук — удивительное насекомое, почти невесомое, скромное и трудолюбивое. Питается двумя-тремя мухами в месяц, а прядет новую паутину каждый день; с большой предосторожностью вытаскивает он заранее высчитанное количество тончайших радиусов и плетет по ним поперечные нити из уникального шелка. В ожидании добычи он замирает, висит недвижимо, рассматривая четырьмя парами глаз четыре стороны света. Его органы чувств — само совершенство, тонкие волоски на ножках регистрируют даже звуковые волны. В оконной раме висела в разорванной паутине пустая оболочка мухи, свидетельство его неутомимой смертоносной деятельности.