Банда профессора Перри Хименса - А. Вороной

Фрэнку, конечно, было все это заметно, вся эта возня Кагена, но он не мог же ему приказать ставить в кольцо лишь одних ученых, без их помощников, без их родственников, без их ящиков с бумагами, да и без охраны тоже. Поди разберись, нужны ли они будут там, эти чернорубашечники! Но ведь он должен выполнить распоряжение своего президента, господина Ральфа Хилдбера. Почти всех перечисленных им Борману ученых он запомнил по фотографиям еще там, в Вашингтоне, в лицо. И теперь тщательно следил, уходят ли они в будущее и кто именно. Пока он отметил про себя, что ушел туда, в Америку будущего, только доктор Рудольф Менгер. Затем потянулись чьи‑то родственнички, затерявшиеся среди окруживших их со всех сторон эсэсовцев, высокие худосочные дамы, какие‑то фрау, снова один‑два невзрачных лаборантика, доходяги и куча эсэсовцев с автоматами.

С третьей группой ушел в будущее и специальный посланник Бормана к президенту Хилдберу обергруппенфюрер Отто Скорцени. И хотя эсэсовец не подошел к Фрэнку и не сказал, кто он, но по тому поведению, по тому, как властно, одним взглядом, он приказал солдату выйти из кольца и занял того место в группе двадцати других эсэсовцев, Фрэнк догадался, что через два‑три часа должна загореться лампочка возврата агента Бормана.

Отто Скорцени появился под вечер, кивнул Фрэнку, что все в порядке, и тут же направился с каким‑то очумелым и усталым лицом прямо к бункеру Бормана.

Фрэнк перебросил уже не то сороковую партию людей, не то пятидесятую, когда подъехали машины с сейфами Бормана. Отто Скорцени отдал немедленно распоряжение — пока не будут переброшены важные документы, ни один ученый, ни один его родственник, ни один солдат не ступит в круг оранжевого кабеля на мостовой.

За один раз перебрасывалось по нескольку сейфов. Наблюдавший за этой процедурой Борман что‑то отмечал в своей записной книжке. Потом он подозвал к себе Скорцени и что‑то сказал тому на ухо. Двухметровая фигура эсэсовца тут же растворилась в ночи среди развалин города. Он подкатил через полчаса на черном «мерседесе», помог выбраться из него тучному человеку. Тот был одет в шинель с белыми отворотами. При вспышке голубого свечения Фрэнк успел заметить, что вновь прибывший как две капли воды похож на подошедшего к нему Бормана.

С последним сейфом в кольцо разрыва пространства и времени шагнул и сам Борман.

Отто Скорцени и четверо эсэсовцев из охраны рейхсминистра увели куда‑то двойника Бормана, увели в направлении развалин у рейхсканцелярии.

Фрэнк уже валился от усталости, но Каген, завладев снова инициативой, продолжал следовать своей схеме распределения прибывающих сюда ученых, их помощников, их родственников, рот эсэсовцев. И было похоже, что этому не будет никогда конца. То поставит в центр какую‑нибудь белесую голенастую девицу, то еще какого‑нибудь киндера, а рядом с отпрыском ученого двадцать‑тридцать эсэсовцев, то дряхлого старичка, дедушку опять же какого‑нибудь ученого, а вокруг него двадцать‑тридцать эсэсовцев и требует срочно перебросить их в будущее. И когда Фрэнк попытался возмутиться, то обступившие его эсэсовцы его чуть не избили. Его теперь привязали скрученным в несколько слоев телеграфным проводом за талию, а другой конец удерживали отстоящие от кольца на расстоянии пяти‑семи метров дюжие эсэсовцы. Эти меры были предприняты Кагеным, как понял Фрэнк, для того, чтобы он не смог убежать, не смог смыться с этого места. И они все время натягивали эту проволоку, не давая ему ступить в кольцо, как только он подходил чуть ближе и наклонялся над приборами.

А когда он сказал, что он проголодался, ему притащили буханку хлеба, черствого, невкусного, кусок сала и бутылку пива. И опять же, когда он после пива сказал, что хочет сходить помочиться, то его отвели на привязи к развалинам и так же, на привязи, привели назад.

И все же Фрэнк продолжал отмечать, кто из ученых уже отбыл в будущее. Осталось переправить туда еще лишь одного профессора, но самого ценного, Гюнтера Рунге. И одно время он показался в толпе, но Каген его оттолкнул, и более того, куда‑то его увели.

Слух о спасительном коридоре в окруженном русскими городе, о каком‑то чудесном сверхновом оборудовании, позволяющем улизнуть к американцам, видимо, уже распространился далеко, распространился среди офицеров и солдат. И Каген, узнавая кое‑кого из знакомых, служивших в дивизиях «Викинг», «Адольф Гитлер», «Нордланд» и 20‑й пехотной дивизии СС, начал подумывать, — а не пора ли и ему самому покинуть Берлин? Все чаще и чаще на площади возникали потасовки, заканчивавшиеся всегда треклятой стрельбой друг в друга, все чаще и чаще стали появляться уже и грязные, обросшие щетиной, злые, раненые полевые командиры, покинувшие свои окопы.

Каген и тут установил систему, передав свои функции распорядителя злому, размахивающему шмайссером, выкрикивавшему поминутно: «Убью! Расстреляю всех, кто сунется вне очереди!» — раненому, с обожженным лицом танкисту из дивизии СС «Нордланд», невысокому обер‑капитану, сказав, что как только он пропустит триста человек, то может потом и сам смениться, найдя подходящую замену.

После исчезновения в кольце Кагена стало не легче. Фрэнк хотел малость вздремнуть, но ему обер‑капитан не разрешил. Он толкнул его в спину автоматом, бесцеремонно указывая на приборы. И Фрэнк никак не мог перевалиться в кольцо, все время его назад оттягивали за телеграфный провод.

Звуки сражения, взрывы авиационных бомб, пулеметные трели нарастали с каждым часом, приближаясь к развалинам, к площади Адольфа Гитлера. Но вместе с тем же с каждым часом увеличивалось количество желающих воспользоваться кольцом разрыва пространства. Все новые и новые эсэсовские части выстраивались в колонны перед выходом на площадь, дожидаясь своей очереди.

После своих многодневных мытарств по джунглям Амазонии Дик Ричардсон изменился, стал неразговорчив еще больше, но лицо его приняло какое‑то добродушное, кроткое выражение, как у того херувима. И лишь месяцы, проведенные в тюрьме, и нервотрепка судебного процесса, на котором он был оправдан, немного отразились на нем. Он стал более покладист, исчез его диктаторский гонор. Его поначалу радовало обилие людей, обилие автомобилей, домов, шум, ритм цивилизованного современного большого города. Но вскоре он снова начал ощущать какое‑то неясное раздражение, и вскоре все это уже начало его злить. И он теперь, мысленно возвращаясь к тем дням своего скитания, к той дикой первобытной природе, напичканной дикими животными, к тем простым первобытным условиям и законам жизни почему‑то ощущал какую‑то тягу туда, какой— то зов сельвы, не желавшей отпускать его и здесь. Ему опять стали надоедать толпы себе подобных гомо сапиенсов, однотипных, похожих на заведенных роботов, запрограммированных кем‑то еще с детства; стали раздражать полчища автомобилей, таких же однотипных, почти ничем не отличающихся от этих роботов‑людей; не хотелось смотреть на этих высоченных каменно‑бетонно‑металлических истуканов, однотипных, неживых, серых, неорганических, в которых расположились разные там банки, офисы, завода, фирмы.