Ленин - Роберт Пейн

В одиннадцать часов десять минут вечера Ленин ступил на перрон Финляндского вокзала. Неизвестно, что он сразу произнес, потому что его слова заглушил оркестр, грянувший во всю мощь «Марсельезу». Щеголеватый молодой офицер по фамилии Максимов, командовавший отрядом балтийских моряков, был первым, кто приветствовал Ленина в Петрограде. Максимов лихо отсалютовал ему, и, к своему удивлению, Ленин ответил офицеру, повторив то же движение. Сопровождаемый Максимовым, он прошел вдоль шеренги балтийских моряков. Казалось, он их не видит; когда молодой офицер любезно выразил надежду, что Ленин поддержит Временное правительство, он промолчал, как бы не слыша его слов. Офицер продолжал рассыпаться в любезностях, оркестр играл, люди выкрикивали приветствия. Ленин шел, словно окаменевший, — он как будто не мог понять, что же это вокруг него делается, а может быть, не хотел этого понимать, ведь он не терпел пышных церемоний. Но худшее было еще впереди. Его провели в бывший императорский зал ожидания, где он был встречен Чхеидзе, Соболевым и Сухановым, представлявшими Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. Суханов, один из талантливейших журналистов своего времени, так описывал происходящее в своем дневнике:

«Нам пришлось очень долго ждать, потому что поезд сильно опаздывал, но в конце концов он прибыл. С платформы раздался оглушительный рев „Марсельезы“ и крики приветствий. Мы слышали, как они шагали по платформе под триумфальными арками вдоль рядов выстроившихся рабочих, солдат и матросов, и, не смолкая, играл оркестр. Чхеидзе с угрюмым видом поднялся и вышел на середину зала; мы последовали за ним, готовые к приему Ленина. Не мне описывать, что это был за прием, — сцена заслуживала более достойного пера.

В дверях показался Шляпников, исполнявший обязанности церемониймейстера. Он с важностью поспешал впереди, имея вид особо приближенного ко двору полицейского генерала, удостоенного чести объявить о приезде губернатора. Он то и дело выкрикивал повелительным тоном: „Позвольте, товарищи, позвольте! Дайте дорогу! Очистите дорогу, пожалуйста!“ — хотя в этом не было никакой видимой необходимости.

Вслед за Шляпниковым появилась небольшая группа людей, которую возглавлял Ленин. Позади них громко захлопнулась дверь. Ленин вошел, точнее, вбежал в бывший императорский зал. На нем была круглая шляпа; бросалось в глаза ледяное, застывшее выражение его лица; в руках он держал роскошный букет цветов. Ленин рванулся к центру зала и, добежав до Чхеидзе, вдруг замер, словно на его пути возникло неожиданное препятствие. Тогда Чхеидзе, все с тем же очень угрюмым видом, менторским тоном произнес следующую „приветственную речь“, вполне выдержанную, как по стилю, так и по содержанию, в духе нравоучительной проповеди:

„Товарищ Ленин, от имени Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов и всей революции добро пожаловать в Россию… но мы надеемся, вы понимаете, что основной задачей революционной демократии в настоящий момент является защита нашей революции от всякого рода нападок со стороны как внутренних врагов, так и внешних. Мы считаем, что не разъединение теперь нам необходимо, а наоборот, сплочение рядов всех демократических сил. Мы надеемся, что эти задачи станут для нас с вами общими“.

Чхеидзе умолк. У меня перехватило дыхание. Что будет дальше? Как воспримет Ленин такое „приветствие“? И многозначительное „но“? Однако, судя по всему, Ленин отлично знал, как ему следовало реагировать. Он стоял посередине зала с видом человека постороннего, не имевшего ни малейшего отношения к тому, что происходило вокруг него; вертел головой в разные стороны, вглядывался в лица людей, рассматривал потолок императорского зала и одновременно старался справиться с огромным букетом цветов, который был у него в руках (и который никак не вязался со всем его внешним обликом); а потом, внезапно отвернувшись от делегатов Исполнительного комитета, он „ответил“ на приветствие следующими словами:

„Дорогие товарищи, солдаты, матросы и рабочие! Я счастлив приветствовать в вашем лице победоносную русскую революцию! Я приветствую вас как авангард всемирной армии пролетариата. Грабительская империалистическая война является началом гражданской войны во всей Европе. Недалек тот час, когда по призыву нашего товарища Карла Либкнехта народ Германии повернет штыки против эксплуататоров капиталистов. Солнце мировой социалистической революции уже взошло. В Германии зреет для этого почва. Теперь день за днем мы будем наблюдать крушение европейского империализма. Совершенная вами русская революция подготовила и открыла дорогу новой эре. Да здравствует всемирная социалистическая революция!“

Конечно, это не было ответом на „приветственную речь“ Чхеидзе. То, что он говорил, полностью выпадало из контекста русской революции в том смысле, в каком ее понимали люди, принимавшие в ней участие или бывшие ее непосредственными свидетелями. Это было что-то необычайное! Вдруг перед нашими глазами, перед всеми нами, блеснул яркий, ослепительный свет, который всех нас, замороченных повседневными революционными трудами, поразил.

Все, чем мы жили раньше, показалось нам серым, тусклым. Голос Ленина, вещавший нам неожиданные истины, звучал, как глас надмирный. В наше существо, в гущу революции ворвалась музыка, которая не то чтобы звучала диссонансом; она была новой, слишком резкой для наших ушей, она ошеломляла».

Разумеется, это далеко не полное описание того, как происходила встреча Ленина в императорском зале, где он поправлял букет, поднесенный ему Александрой Коллонтай, и разглядывал потолок. В том зале в это время происходило и то, о чем Суханов умолчал. Для одних это был момент беспокойства и огорчений, для других — бурного ликования. Чхеидзе, вовсе не такой уж неприятный господин, каким его рисует Суханов, имел серьезные причины для грусти. В тот день он, больной, еле встал с постели, чтобы похоронить своего сына. Изначально приветствовать Ленина на вокзале было предложено Церетели[39], но он наотрез отказался. И речь Чхеидзе вовсе не напоминала нравоучительную проповедь перед учениками воскресной школы. Дело в том, что Чхеидзе великолепно знал, что Ленин приехал в Россию для того, чтобы покончить с Февральской революцией, и призыв Чхеидзе защищать революцию как от внутренних врагов, так и от внешних следовало понимать в самом прямом смысле, то есть как предупреждение и как отчаянную мольбу не отнимать завоеванного. В своей «Истории русской революции» Троцкий, комментируя эту сцену, пишет: «Чхеидзе, произнося приветственную речь, многое недоговаривал. Он немного побаивался Ленина». Но и Троцкий не говорит всего. Чхеидзе слишком хорошо понимал, кто такой Ленин, и был смертельно напуган.

То, что произошло дальше, должно было только усугубить его страхи. Распахнув стеклянные двери, в зал ворвались солдаты и матросы. Они бросились к Ленину, подхватили его и понесли на привокзальную площадь. Там уже шарили по головам толпы прожекторы, освещая целый лес алых знамен с лозунгами, выписанными на них золотыми буквами. Казалось, все люди на площади скандируют имя Ленина. Вовсю играли оркестры. На какое-то мгновение Ленин вдруг исчез из вида, но тут же появился: он стоял на башне броневика. Его туда подняли несшие его матросы. Было заметно, как он переминается с ноги на ногу, — то ли ему было холодно, то ли он испытывал броню на прочность. Лучи прожекторов сошлись на нем, и каждому на площади стал виден худой, маленький человек с непокрытой головой, стоявший высоко над ними, окруженный сиянием направленных на него прожекторов, наподобие явившегося к ним с небес пророка в славе. Его пальто было распахнуто, черная шляпа засунута в карман пальто, руки были свободны и сжаты в кулаки.