Цыганский барон - Дженнифер Блейк

В небольшой гостиной пистолетный выстрел прогремел оглушающе громко, из дула вырвался черный дым и желтый огонь. Родерик вырвал пистолет из рук де Ланде и оттолкнул его. Рухнув на пол, француз замер. Подрагивающий клинок торчал вертикально из его груди.

Родерик повернулся кругом. Мара бессильно опустилась на пол, алое пятно медленно расползалось по лифу ее платья. Он подбежал к ней, оттолкнув в сторону Труди и Михала, опустился на колени и бережно поднял обеими руками ее голову.

Ее ресницы затрепетали и поднялись. Она увидела лицо склонившегося над ней мужчины. Его синие глаза горели гневом.

— Прости, — прошептала она, но во внезапно наступившей тишине ее шепот услышали все. — Прости меня.

Боль. Серые волны боли. Голоса приближаются и удаляются. Мелькают огни. Движение. Темнота. Боль — кипящая, нарастающая, рвущая тело на части. Теплая рука, сжимающая ее руку, поддерживающая, защищающая… Холод. Господи, какой холод.

Были у Мары и проблески сознания, воспоминания, поражавшие ее своей остротой и яркостью. Вот Родерик поднимает ее на руки. Ее кровь пятнает его белоснежный мундир. Вот он с бесконечной бережностью укладывает ее на кровать и наотрез отказывается уйти, пока с нее срезают лиф платья и снимают всю остальную одежду. Лицо бабушки искажено от горя и слез, она шепчет молитвы. Анжелина склоняется над постелью. Суетливый врач в черном сюртуке, с козлиной бородкой, с острым ланцетом в руке.

Время исчезло. День и ночь слились воедино, превратились в одно сплошное серое пятно. В камине постоянно поддерживали жаркий огонь, но все равно ей было холодно. Она знала, что рана воспалилась, но не находила в себе сил встревожиться.

Наступила ночь, а может быть, и день, с уверенностью она не могла бы сказать, когда пришел врач, пощупал ее лоб, что-то бормоча, заглянул в глаза. Он заставил ее вытянуть руку над тазиком, взял ланцет, большим пальцем другой руки нащупал вену под тонкой кожей на сгибе локтя и приготовился сделать надрез.

Внезапно рядом появился Родерик. Он схватил врача за руку и стиснул ее так, что у бедняги подогнулись колени. Голос принца звучал глухо и хрипло, чувствовалось, что его терпение на пределе:

— Самонадеянный шарлатан! Я же говорил: она не выдержит кровопускания. Посмей только пролить хоть каплю ее крови, и я выжму из тебя всю твою кровь, как крестьянин выжимает вино из бурдюка.

— У нее слишком высокий жар. Если не отворить кровь, я за последствия не отвечаю.

— А если отворить кровь, ты гарантируешь выздоровление?

— Все в руках божьих.

— А я-то думал, ты взял его роль на себя.

Доктор рывком высвободил руку и начал складывать инструменты в саквояж.

— Так пусть это останется на вашей совести!

Взгляд Родерика потемнел.

— Так оно всегда было, — тихо ответил он. — Так будет и дальше.

Ее укрыли целой горой одеял, она чувствовала запах раскаленного камня, завернутого во фланель. Ей бережно смачивали водой пересохшие губы. Она задремывала и порой с удивлением слышала свой собственный голос, спорящий с теми, кто поднимал ее и поворачивал, менял холодный компресс у нее на лбу.

Потом наступила ночь. Она бредила, ее тело горело огнем, и вместе с ней горел весь мир. Ей казалось, что она взмывает вверх, подобно птице, подхваченной теплым потоком восходящего воздуха, и в то же время чья-то сильная рука удерживала ее на земле.

Ее ресницы отяжелели, она поднимала их медленно, с трудом. Родерик сидел у постели и сжимал ее руку своей сильной рукой. Его влажные от жарко натопленного камина волосы были взлохмачены, он рассеянно проводил по ним пальцами. В свете лампы на его щеках и подбородке золотилась заметно отросшая щетина. Веки покраснели от бессонницы, под глазами залегли глубокие черные тени.

Он поднес ее пальцы к своим губам.

— Не покидай меня, — прошептал он. — Мара, любимая, если моя любовь может тебя удержать, я не дам тебе уйти.

Мара закрыла глаза. Покой. Неподвижность. Потрескивающий огонь. Вот зашипела, угасая, выгоревшая свеча. Ее грудь поднялась и опустилась в безмолвном вздохе.

Родерик следил за ней, затаив дыхание. Через какое-то время он поднялся на ноги, осторожно опустил ее руку на постель и укрыл исхудалые пальцы пуховым одеялом. Его рука слегка дрожала, когда он отвел назад тонкие пряди черных волос, прилипшие к ее щекам. Закрыв глаза, он напряг и расслабил плечи, стараясь сбросить накопившуюся усталость. Под опущенными ресницами выступили слезы. Он вытер их и отошел от постели.

В ту же ночь наступил кризис. Жар спал. Горячка прекратилась.

Через неделю Мара полусидела в постели, подложив под спину гору подушек. Поверх ночной рубашки на ней была розовая кружевная блуза. Широкая лента розового шелка удерживала волосы, не давая им упасть на лицо. Рядом с ней на постели лежала перевернутая книга, а на тумбочке стояла выложенная изнутри серебряной бумагой коробка шоколадных конфет. В комнате было тепло, пахло цветами — фиалками, ирисами, нарциссами, тепличными розами, стоявшими в вазах на каминной полке и на столике, за которым Труди и Этторе яростно сражались в «двадцать одно». Михал лежал, растянувшись на ковре, подпирая кулаком подбородок, и пытался читать газету. Рядом лежали Жак и Жорж. Они делали вид, что дремлют, но по груди Жака ковылял щенок, а другой лизал ухо Жоржа. Неподалеку свернулись клубком родители щенков, охраняя покой второй пары своих детишек. Впервые Маре позволили принимать визитеров, и она радовалась, глядя, как непринужденно гвардейцы чувствуют себя в ее спальне.

Родерик сидел в ногах кровати. На его согнутом колене лежала мандолина, сильные пальцы, пощипывая струны, наигрывали пленительную тихую мелодию. Его взгляд не отрывался от Мары.

В этот день она выглядела прелестно. Розовое одеяние придавало ее лицу легкий оттенок румянца, она уже не казалась такой бледной и худой, как прежде, но все же в ней ощущалась болезненная, чуть ли не потусторонняя хрупкость, очень тревожившая Родерика. К ней стал возвращаться и ее строптивый норов. Не далее как вчера, когда он стал настаивать, чтобы она выпила красного вина для восполнения потери крови, она выждала, пока он отвернется, и вылила весь бокал в цветочную вазу. Бледно-желтые нарциссы тут же увяли, но Родерик не стал спорить, подарив ей эту маленькую победу. Он так привык командовать ею ради ее же собственного блага, что даже не понимал, насколько такая властность-ее угнетает, и теперь ему доставила несказанную радость чуть заметная улыбка торжества, появившаяся на ее губах. Она была настолько предпочтительнее безучастной покорности, что он едва удержался — так ему хотелось подхватить Мару на руки и покрыть ее лицо поцелуями. Она была не готова к столь бурным проявлениям чувств. Пока еще нет. Ничего, подождет.

Мара поерзала на подушках и поморщилась. Родерик выпрямился, отложил мандолину.