Метаморфозы. Тетралогия - Марина и Сергей Дяченко

Звонок не прекращался. Сашка выглянула в окно и увидела внизу, на пороге с двумя львами, Коженникова – но не Фарита, нет. Костю.

* * *

– Ф-фу… Ты меня напугал.

– Чего тебе бояться? – Костя подозрительно оглядел комнату, потянул воздух носом. – Что-то сгорело?

– Да так… Бумажный мусор. Ты присаживайся.

Костя опустился на край табуретки. Оглянулся, на этот раз внимательнее:

– Здорово тут у тебя. Не то что в нашем крысятнике.

– Что, разругался с женой? – вырвалось у Сашки.

– Уже донесли? – Костя смотрел в сторону.

– Все на поверхности, – Сашка вздохнула. – Чаем тебя угощать не буду, не обессудь, кончился чай. Что сказать-то хотел?

Костя качнулся вперед-назад, вдруг так ясно напомнив Фарита Коженникова, что Сашке стало не по себе.

– Чего они от тебя хотели? Зачем вызывали? Я видел: он тоже там был.

Сашка вздохнула. Собственно, Костя был единственным человеком, которому она могла рассказать все; ну, почти все. Без некоторых подробностей.

И она рассказала. Костя слушал, напряженно подавшись вперед, механически вертя в пальцах сломанный карандаш.

– Ты хочешь сказать, что он за тебя заступился?!

– Не знаю. Выглядело именно так.

– «Не требую невозможного»… Когда он посылал Лизку на панель – тоже, значит, невозможного не требовал…

– А ты знаешь?!

– Все знают. Когда он убил мою бабушку… он тоже не требовал невозможного?

– Не требовал. Ты мог сдать зачет с первого раза. Сдал со второго.

Костины глаза сделались как две стекляшки.

– Но ведь все-таки сдал, – пробормотала Сашка примирительно.

– Ты очень изменилась, – сказал Костя. – Иногда мне кажется, что ты стала похожа на него.

– Но ведь ты мог сдать с первого раза. – Сашка чувствовала его нарастающую неприязнь и говорила торопливо и веско, будто наваливаясь грудью на поток ураганного ветра. – Это правда, Костя, это неприятно и печально, но это так. Ты мог. Но не сдал… Вот ты его сын, и ты его ненавидишь. Но, может быть, он не самый плохой отец. Рациональный. Строгий. Эффективный.

– Что?!

– Может быть, он даже любит тебя. По-своему… Может быть, все отцы на земле – проекции одной-единственной сущности. Только способ преобразования разный. Тень балерины – уродец с крохотной головой и толстыми ногами… Представляешь, до какой степени может исказить сущность какой-нибудь изощренный способ проекции? Если вот эта куча перегноя – проекция цветущего сада на бесконечное время, на дожди и холода… Если мой отец, который бросил маму с младенцем на руках, – проекция великодушного и любящего мужчины, но вот солнце садилось, и тень легла кривая…

Сашка говорила, с удивлением понимая, что мыслит не словами. Слова – потом, а поначалу – гибкие, упругие… образы? Картины? Живые существа?! Необходимость переводить эти мысли-ощущения в привычную словесную форму начинала тяготить ее.

Костя взял ее за руку жестом заботливой медсестры:

– Сашка… Ты в порядке?

– Я? Да. Бедная Джульетта ошибалась. Помнишь? «Лишь это имя мне желает зла. Ты б был собой, не будучи Монтекки. Что есть Монтекки? Разве так зовут лицо и плечи, ноги, грудь и руки? Неужто больше нет других имен?»… Житейское заблуждение вроде того, что Земля плоская. «Как вы яхту назовете, так она и поплывет» – вот, вот оно. Это правильно.

– Сашка… – Кажется, Костя нервничал.

– Послушай, – она прикрыла глаза, чтобы не видеть ни Кости, ни комнаты, чтобы полнее ощущать переливы-прикосновения своих новых мыслей, мыслей-образов, мыслей-существ. – Я могу… создать… воплотить… актуализировать… изреалить… нарисовать вам с Женькой такую Любовь, как у Ромео и Джульетты. Вы будете чувствовать… жить, проживать, угорать… от единственной в мире любви… Я ее изъявлю…

Сашка запнулась. Костя смотрел с каждой секундой все напряженнее. Танец упругих теней, заполонивших Сашкино сознание, замедлился, на первый план выскочили, как бегущая строка, обычные мысли-слова.

– Прости, я неудачно пошутила насчет любви. Я говорю лишнее. Я… понимаешь, я продолжаюсь, плыву, растекаюсь. Не могу остановиться. Меня распирает изнутри, я как тесто на дрожжах, я рано или поздно сорвусь, и тогда Коженников… извини. Тогда он посмотрит вот так, из-за очков, и скажет: «Это научит тебя дисциплине»… И тогда я уже не буду терпеть, Костя. Я сделаю что-то ужасное. Убью. Изъявлю для него пулю в сердце.

Костины зрачки расширились, Сашка поняла, что сейчас что-то произойдет, и в самом деле, заскрипев зубами, Костя несильно ударил ее по щеке. Сашка почувствовала, как внутри у него все грохнуло и зазвенело от этого удара.

– Ничего, ничего, не пугайся, – она попыталась улыбнуться, – все правильно… мне не больно. Я вот что думаю: если понятия можно изъявлять, то, наверное, их можно являть заново. Создавать то, чего никогда не было раньше, а не просто проецировать идеи. Я проектор, я киноаппарат, бросаю тени на экран… А кто-то делает сущности – из ничего? Как ты думаешь, из ничего можно ли сотворить что-то стоящее?

– Выпей воды, – Костя бледнел на глазах. – Они тебя довели. Сашка, на третьем курсе одна девчонка сошла с ума… Вот так же.

– Все девчонки сумасшедшие. Каждая по-своему. Послушай, мне кажется, что я все могу. Я вырвалась из нашего текста и могу посмотреть на него извне. И я вижу – это просто буквы. Каждый человек – слово, просто слово. А другие – знаки препинания.

– Послушай, я могу позвать кого-нибудь… Или…

Сашку накрыло тишиной. Костя шевелил губами, он беспокоился, он был близок к отчаянию. Сашка мигнула; Костя был только наполовину человеком, а наполовину – тенью, проекцией чего-то очень важного, куда более фундаментального, нежели все человечество разом. Но Костя был еще человеком, в то время как Сашка рвалась, выскальзывала из оболочки, теряя форму и теряя возможность думать, и на краю ее гаснущего – или разгорающегося? – сознания болталась раздраженная фраза Стерха: «Вы когда-нибудь выворачивали грязный носок?!»

А потом распахнулась дверь, и то, что было снаружи, шагнуло в комнату.

* * *

– Что с ней?!

Костя стоял, прислонившись спиной к стене. Дверь в ванную была приоткрыта. Лилась вода из крана. Голос Фарита Коженникова что-то ответил, но Сашка не разобрала слов.

Она сидела за конторкой. Не лежала, не валялась без сознания, как можно было ожидать. Сидела, водя карандашом по листу бумаги, и лист был весь исчеркан крючками, штрихами, спиралями.

– Что с ней будет? – снова спросил Костя.

Ответа она опять не расслышала. Шум воды прекратился; Фарит Коженников вошел в комнату, и Сашка на секунду зажмурилась. Только на секунду; Фарит был в легких светло-серых очках, почти прозрачных – и все-таки непроницаемых.

– Мне уйти? – глухо спросил Костя.

Коженников поставил на полку две вымытые чашки. Сашка мельком вспомнила,