Срединная Англия - Джонатан Коу

„Черт бы драл, — сказал я. — Ловко. Спорим, у тебя бы не получилось, если бы ты намеренно кидал“.

Этот мелкий казус словно бы стравил напряжение. С его стороны, во всяком случае.

„Слушай, Чарли, — сказал он примирительно, раскрывая объятия, — чего мы все время воюем?“

„Не знаю… Потому что на дух друг друга не выносим?“

„Ты меня не бесишь, Чарли. Нет у меня этой зловредной жилки. Как раз наоборот. Мне тебя жалко“.

Тут голос у меня упал. „Да?“

„В глубине души ты милый парень. Всем это понятно. Просто из такой вот категории людей. Ну, ты понимаешь… пожизненных лохов“.

Тяжко дыша, я ждал продолжения.

„Такие вечно в проигрыше, так ведь? Тебе хочется, чтобы дети к тебе тянулись, как ко мне, но они не тянутся. Не знаю почему, но они тебя любят меньше. Вот так оно тут. Может, они тоже понимают, что ты лох. Может, нутром чуют. В смысле, ты вдумайся. У тебя толком нет семьи. У тебя толком нет дома. Ты через раз спишь у себя в машине. Дочка твоя сроду не была такой звездой в школе, как моя“.

„Она мне не дочь“, — сказал я.

„А, точно, я забыл. Все думаю, что она твоя дочь, раз вы так близки. Но, видимо, должна быть какая-то другая причина. Кто знает, какая, а, Чарли? Может, лучше и не вдаваться…“

Правая рука у меня начала подергиваться. Искушение привести ее в резкий внезапный контакт с лицом передо мной нарастало. Но что-то меня останавливало, даже сейчас. Я знал, что, если поступлю так, Дункан одержит верх.

„Кристэл и Никс не ладили никогда, верно? Штука в том, что заводилы и лохи ладят друг с другом редко. Это разные биологические виды, как ты понимаешь. Одни сильные, вторые слабые. Знаешь, чего Кристэл никогда не делала, сроду? Она не плакала. Никогда не плачет, так-то“.

Я ждал — поглядеть, куда все это катится.

„Никс в университет-то поступила, кстати?“

Я кивнул.

„У нее с испанским тема, да?“

Я кивнул еще раз.

„Чуток расстроилась из-за результатов референдума, как я понял“.

Я не ответил.

„Кристэл сказала, что Никс плакала наутро после. Плакала — в школе! Ты знал?“

Я сказал: „Немудрено. Она по своим взглядам всегда была очень европейским человеком. Всегда имела в виду, что, может, когда-нибудь окажется по работе в Испании, например. Теперь это все станет для нее гораздо сложнее“.

„Как я и говорил, — повторил Дункан, к моей досаде, — заводилы и лохи“.

„Да только вот, — сказал я, — в этом случае Кристэл тоже в пролете“.

Он нахмурился. „С чего это?“

„А вот с чего: все, что Аника потеряла из-за этого голосования, потеряла и Кристэл. Все одинаково, для всей молодежи“.

Тут Дункан разулыбался, и улыбка получилась подлейшая из всех, какие я в своей жизни видел, — и сказал: „А, нет, в том-то и дело. У Кристэл все будет в порядке. У меня отец был ирландцем, понимаешь ли. — Он еще поулыбался, подзуживая меня. — Ты не знал? Вот да. Мы все тут же подали на ирландское гражданство. На прошлой неделе получили. Паспорта и все остальное. У нас все улажено. Для Кристэл ничего не изменится. Будет гражданкой Евросоюза всю оставшуюся жизнь. — Он понаблюдал, как я на него вытаращился. — Стал бы я голосовать так, чтобы лишить этого собственную дочь, ну?“

Он сунул руки в карманы халата и замер — бросал мне вызов: что я ему отвечу? Задним числом надо отдать ему должное. Из всего, что он мог бы мне сказать, чтобы вывести из себя, это было, пожалуй, самым убойным. Прямиком по моим слабейшим, уязвимейшим точкам. Он ухитрился проявить безупречное, безукоризненное, мерзопакостнейшее сочетание зловредности, высокомерия и двурушничества, и сейчас, пока я смотрел на него, годы ненависти волной подымались во мне, закипали.

„Так или иначе, — сказал он, — с чего мы вообще заговорили про Брекзит? Тупее повода для ссоры не придумать. Все считают, что страна свихнулась. Ну-ка, говорят, тут в холодильнике сидр есть. Давай выпьем и забудем все наши разно…“

Видимо, он хотел сказать „разногласия“. Но завершить ту фразу Дункану оказалась не судьба. Первый мой удар пришелся ему в левую щеку, прямо посреди слова. Думаю, челюсть ему сломало четвертым или пятым. К тому времени кухню мы уже раскурочили. А потом первое, что вспоминаю, — полицейские сирены».

Чарли отложил записи и снял очки.

Бенджамин проговорил:

— Значит, вот так все и было — слово в слово?

— Слово в слово. Наверное, если коротко… я вышел из себя. Нанес телесные повреждения и получил за это по закону. Может, и еще разок такое устрою, кто знает?

Он вернул листки обратно в папку и попытался протянуть ее Бенджамину.

— Держи, короче. Это все твое. Если считаешь, что в этом есть книга, делай, что захочешь.

Бенджамин покачал головой и мягко подтолкнул папку обратно к Чарли.

— По-моему, ты ее уже написал.

— Что — это? Но это же просто… болтовня. Никакого ни ритма, ни смысла. Никакой формы, ничего.

— На это есть редактор.

— У меня нет редактора.

— Я тебе за него буду.

Суть этих слов впиталась не сразу. А когда впиталась, лицо у Чарли расцвело от благодарности. Слишком растроганный, он не смог посмотреть на Бенджамина в упор, но сказал:

— Ты ради меня готов на такое?

— Конечно.

Чарли встал и знаком попросил встать Бенджамина. Они прочувствованно замерли друг перед другом. А далее последовал маленький кризис мужества в отдельно взятом микрокосме. Чарли протянул руку, Бенджамин собрался взяться за нее, но Чарли уже подался вперед, Бенджамин в результате кисть руки не поймал и взял Чарли за запястье; другой рукой Чарли обхватил Бенджамина, и они попытались обняться, Чарли при этом все время бормотал, что Бенджамин не только его первый и старейший друг, но еще и друг лучший, лучшего друга человек себе и желать не мог бы. Они простояли вот так, обнимаясь и хлопая друг друга по спине, а потом осознали, что не вполне понимают, как это прекратить и отцепиться друг от друга, а потому проделали это очень медленно и одеревенело, а затем, чтобы выйти из положения, Бенджамин подался в кухню и сказал, что сварит кофе. Когда он выходил из комнаты, Чарли произнес ему вслед:

— А как же твоя следующая книга? О чем ты теперь напишешь?

Бенджамин счел эти вопросы хорошими и пока не решенными, и, вероятно, в тот миг, как раз в тот миг (как он понял погодя) стало ослепительно ясно: его кладезь творчества сух, описав свою любовь к Сисили, он изложил единственную историю, какую хотел, и больше сочинять ничего не будет. Но Чарли он сказал лишь: