Морок - Михаил Щукин

Показывая на горящие валки, на работающие в отдалении трактора, которые уже запахивали черное после пожара поле, на лениво идущего мужика с консервной банкой на длинной проволоке, парень зло, глядя Рубанову прямо в глаза, рассказывал о том, что здесь произошло. Урожай в том году созрел отменный, но убирать его мешали дожди. Валки проросли. Поле дожидалось своей очереди. А колхоз уже между тем выполнил план, и от него срочно требовали победную сводку о завершении всех полевых работ. Проросший хлеб еще можно было убрать, требовалось лишь поднять людей, перевернуть валки и обмолотить их. Но на это нужно было время. А сводку необходимо было передавать на днях. И решили оставшиеся валки сжечь да сразу запахать, тогда и появился здесь высокий лохматый мужик, который, услышав сердитые вопросы Рубанова, поднял на него ленивые, заспанные глаза и так же лениво, словно спросонья, ответил:

– А я чё? Мне приказали, я и делаю…

Рубанов опоздал. Мужик поджигал последние валки. А с дальнего края поля уже двигались тракторы с плугами. И парень, звонивший в райком, вдруг сорвал кепку, натянутую на самые глаза, смял ее в кулаке, грязно, по-матерному выругал Рубанова и быстрым шагом, не оглядываясь, пошел прочь с поля.

А Рубанов стоял на прежнем месте, глотал горький дым, пахнущий печеным хлебом, и со стыдом вспоминал трехдневную отчетную суету, свое желание подать сведения так, чтобы они выглядели покрасивее и позвонче. «Чем мы занимались эти три дня?» – сурово спрашивал он самого себя и самому себе сурово отвечал, что три дня они занимались приукрашиванием жизни. В обкоме ее подкрасят еще больше, а еще выше она пойдет совсем уж неузнаваемой, ничего общего не имеющей с реальной, вот с этой: горит, горит среди бела дня хлеб, горит ради шумихи, ради строчки в рапорте… И он, Рубанов, тоже виноват в безобразном пожаре. Ведь к нему обращались за помощью, на него надеялись, а он не помог и надежд не оправдал. Парень же, уходящий сейчас по полю и все еще сжимающий в руке кепку, в райком больше никогда не позвонит.

После того случая Рубанов прослушал множество умных лекций, прочитал множество умных книг, но, как ему кажется, суть и смысл своей работы он понял не из книг и лекций, а постиг на собственном горьком опыте, когда стоял на кромке горящего, уже наполовину запаханного поля. Надо уметь успевать, надо уметь отзываться сердцем, иначе всю жизнь будешь приезжать на догорающий уже пожар.

Рубанов настежь открыл окно на кухне, подставил голову под свежий ночной ветерок. Летний воздух был чуть прохладным и чистым, но Рубанову казалось (и он никак не мог избавиться от этого чувства), что воздух припахивает горелым хлебом.

В теплые летние ночи Рябушкин любил спать на улице. На плоской крыше маленькой баньки натягивал полог из марли, чтобы не досаждали комары, и, перед тем как заснуть, подолгу смотрел сквозь прозрачную белую ткань на низкое бархатное небо, сплошь усеянное яркими, спелыми звездами. Если долго, не мигая смотреть на них, то заметишь, что они не неподвижны, как кажется сначала, а шевелятся, двигаются – они живут. Замечал это еще давно, когда был молодым и глупым. Глядя в небо, Рябушкин выбирал тогда для себя звезды самые крупные и яркие, ни на секунду не сомневаясь, твердо веря – они должны принадлежать лишь ему. А как же иначе?

И представлялось тогда уже совсем недалекое – огромные города, залитые неоновым светом, слава, деньги, чувство собственной значимости в этой жизни. И вот – маленький домишко на окраине какого-то богом забытого Крутоярова, старая банешка, и на ней, на ее плоской крыше, под марлевым пологом лежит некий Рябушкин, в общем-то серенький, ничего не значащий человечек. Ну уж нет, дудки! Словно молодой телок, Рябушкин взбрыкивал на жестком матрасе. Не важно, где быть значительным человеком, важно – быть им! Он станет таким здесь, в Крутоярове, куда занесла его судьба. Времени терять нельзя, его и без того потеряно слишком много. С нетерпением, доходящим до нервной дрожи, ждал Рябушкин завтрашнего дня.

А звезды сияли и двигались, как в пору давних молодых мечтаний.

Она попросила его, чтобы он отвернулся, но Козырин даже и не подумал этого сделать. Он стоял у машины, скрестив на груди руки, и смотрел, как из темной воды, на поверхности которой дробились отражения звезд, выходила Надежда. Она напоминала ему русалку из сказки. Мокрые густые волосы, обычно гладко зачесанные, теперь лежали на белых покатых плечах, прикрывали полную грудь, а все ее большое, сильное тело было таким же блестящим, как и отражения звезд на воде.

Надежда шла по песку тихо и неслышно, умиротворенная купанием в теплой, нагревшейся за день воде. Козырин достал из машины теплый халат и накинул ей на плечи. Надежда зябко съежилась под ним, неторопливым движением откинула за спину тяжелые, мокрые волосы и сказала:

– Петя, знаешь, о чем я сейчас подумала? Ты меня полюбишь по-настоящему, когда уже будет поздно.

Козырин насторожился. В последние встречи Надежда все чаще ошарашивала его такими мыслями, сказанными вслух. Началось, кажется, с зимы, с памятного выезда к Макарьевской избушке. Да, точно, с того времени. Мысли эти тревожили Козырина. Он всерьез стал подумывать: уж не собирается ли Надежда оженить его на себе? Сам он об этом и не помышлял. Его прекрасно устраивало нынешнее положение, и менять его он не собирался.

– Хочешь, я скажу, о чем ты думаешь?

Надежда смотрела на него снизу вверх грустными, все знающими глазами. Козырин догадался, что она прочитала его мысли, и сердито мотнул головой.

– Ладно, я не буду говорить. Поедем домой, уже поздно.

– Да, действительно, у меня завтра тяжелый день.

– Волнуешься?

Козырин усмехнулся.

– Значит, время еще не настало.

– Какое время? – настороженно спросил Козырин.

– То, которое обязательно настанет. Ты же приговоренный, Петя. Неужели до сих пор не понял? Просто еще одна очередная отсрочка, а потом ее не будет.

Она тяжело вздохнула и, по-прежнему глядя на него снизу вверх, печально добавила:

– И для меня тоже отсрочка.

Так уж совпало – в тот день поминали отца. Ровно пять лет, как он умер. Вот в такой же, рассказывала тетя Паша, теплый летний вечер.

Обещал приехать на поминки старший брат Николай, но не смог – снова отправили в командировку. Несколько дней назад от него пришло письмо со штампом далекого северного города, хорошо известного по газетам, – там добывали нефть, и там научный сотрудник Николай Агарин снова, наверное, ходил по высоким кабинетам, спорил и ругался до хрипоты, пытаясь доказать, отстоять простую и ясную, как голое колено, мысль: природа, если с ней обращаться по-варварски, такого отношения никогда не простит, и месть ее не восполнишь потом ни нефтью, ни деньгами. Андрей очень хорошо представлял, как все это говорит Николай, как он горячится и от волнения глотает окончания слов. Слушая его рассказы при редких встречах и читая его такие же редкие письма, Андрей всегда завидовал уверенности старшего брата. Для Николая все было ясно и четко определено: никто, кроме него, не сделает главного дела, а главное дело, считал он, заключается в том, чтобы сохранить северную природу, на которую в последние годы обрушился мощный удар машин и людей.