Час новолуния - Валентин Сергеевич Маслюков

— Что? — шепнул он вдруг. — Что упало?

Сапоги шевельнулись, гость подвинулся и спустил с лавки ногу.

— Да никого, — возразил он с недоумением.

— Нет, упало, говорю, — прошептал Шафран. Осторожно опустил чарку, но не разжал пальцы. Стоял, напряжённый.

Били колокола, бой этот сливался в сплошной будоражащий перегуд, а здесь, в горнице у подьячего, ничего не происходило.

— Бахмат, — сказал Шафран, наклоняясь к сапогам. — А что бы нам не сделать хитрее?.. Надо город поджечь.

Когда Бахмат обдумал это ответственное предложение, он присвистнул. А уж потом откликнулся словом:

— Задача.

— Мальчик должен поджечь. В этом-то штука, чтобы мальчик. Понимаешь?

На это гость не отозвался никак — не ответил и не присвистнул.

— И его, мальчика, — горячечно зашептал Шафран, — на пожаре найдут. А в руках обожжённая серная тряпка. Подкладывал её под клеть. Или крышу... разобрал угол над сеновалом...

— Живого найдут?

— Живого! — с внезапной злобой прошипел Шафран. — А тебя, болван, мёртвого!

Слова «убить» он всё-таки не произнёс и поставил это себе в заслугу, обращаясь тут мысленно к судьям. Хотя одного «поджечь», которое явственно прошелестело в горнице, с избытком хватило бы на четвертование.

— Кто ж поверит, что мальчик?

— Так видеть его должны. На пожаре-то. Как поджигал.

Да полно, боярин, вздор городить: убежит.

— Убежит-убежит! — раздражённо возразил Шафран. — Не убежит. С умом взяться — так не убежит. На меня валите: Шафран, мерзавец, во всём виноват, и нам, то есть вам, от него досталось. И с воеводой, гадина, стакался. Воевода у него в доле. Пятую часть берёт... а то, третью — врите больше, много ума не надо соврать-то. Мамка с батей заживо в тюрьме сгниют, если город не сжечь, тюрьму не разбить и всё тут к чёртовой матери не перевернуть! Так-то.

— Да разве мальчонка посмеет?

Мать покажите.

— Какую ещё мать?

— У него одна, болван. Тюремный целовальник Варлам Урюпин её... сам понимаешь что. Покажите, как Варламка её к себе водит.

— Те-те-те... возни-то сколько, — вздохнул невидимый гость.

— Как загорится, придёшь за расчётом, последним расчётом — всџ. Всё на этом. Чтоб больше вас здесь никто не видел. Всё. Как загорится, уносите ноги.

— Не то, боярин, ты что-то придумал... — Не поддаваясь горячечному шёпоту, Бахмат оставался холоден и неуступчив. Примечательно, что в течение разговора гость так и не вышел из тени, а хозяин, подобравшись поближе, находил для себя удобным обращаться к посудному поставцу, не доискиваясь особенно, есть там за ним кто или нет.

— Про Федьку Посольского скажите: толку, мол, от него что? — продолжал своё Шафран. — Пустобрёх. А у вас, мол, товарищ в тюрьме. Надо его вызволить. Вместе, мол, за одно стоять. Мальчишка город подожжёт, а вы тюрьму будете ломать.

— А ты-то где будешь? — осведомился голос за поставцом.

— А я дома буду, — не замечая насмешки, возразил Шафран. — Как загорится да мальчонку схватят — пусть тогда уж живого берут! лучше живого, чем мёртвого, — как схватят, придёшь за расчётом. Не обижу. Но чтоб схватили его на поджоге, непременно. Чтоб схватили. И вот ещё что: Посольский-то Федька про то про всё знает. Что поджечь. Он с нами в думе. Только нельзя его на дело брать, хиляк он, где ему пытки выдержать? Без него сделаем. А город как загорится, Варламке Урюпину конец, Шафрану конец. Тюрьму раскатаем по брёвнышку. Только бы город поджечь вот. Лишь бы как-нибудь нам его поджечь! Да и что не поджечь: сухой, полыхнёт, не успеешь и поднести. Он и сам-то, город, не сегодня-завтра сгорит, что ж его немножечко не поджечь?

Глава двадцать восьмая

Зависть и жалость

— Пришёл мальчик-то?

— Вот, — сказала Федька, передавая замотанную в ремень саблю.

В перебаламученной голове её как будто бы прояснилось. Вместе с утренним светом возвращался естественный разум. Она отлично сознавала действительность всех предметов и действительность Прохора, но не могла одолеть тупой бесчувственности и не удивилась тому, что Прохор помнил о Вешняке, а она... она, кажется, забыла. Одуряющая слабость заставляла Федьку держаться за верею калитки, и она возвращалась взглядом к лошадиным копытам и человеческим сапогам, словно проверяя... не Прохора, нет — себя.

— Что будешь делать? — Прохор не торопился.

— Не знаю, — не выразительно отозвалась она.

— А где он может быть?

Кажется, она пожала плечами. Вспоминая потом этот удивительный разговор, она отчётливо помнила, что пожала плечами, как если бы не видела надобности беспокоиться. Беспокойство, разумеется, не ушло, но общее опустошение, душевная усталость не оставляли ей сил выражать себя словами. Была это отложенная, не надолго отступившая боль, и она боялась её шевельнуть.

Едва ли Прохор мог её тут понять. Она видела, что он глядит на неё внимательным, всё понимающим взором и... и ничего не понимает.

И он тоже как будто пожал плечами — это было неуловимое внешне, но ясное для неё движение. Тронул лошадку и, отъехав пару шагов, обернулся, испытывая потребность, закончить, несмотря ни на что, дружеским замечанием:

— Сабли-то я давеча сразу хватился, как за ворота вышел, да, думаю, чёрт с ней! Завтра заберу. А ночью она — глядь! — парню и понадобится.

— Понадобилась, — сказала Федька так же бесчувственно, без улыбки и опять заставила его приостановиться, не понимая.

Так он и уехал — с недоумением.

Федька заперла запоры и, постояв в тупом столбняке, пошла есть.

Может статься, она и не замечала, что ест, но — любопытное дело! — еда помогла ей очнуться. Вернулись понемногу иные, дневные заботы, тревоги, надежды, поблекла, обернувшись чем-то недостоверным, ночь, и настал день.

Она загадала, что Вешняк явится через час после рассвета. Не пришёл он и через два. Ничего не оставалось, как собираться в приказ, уповая теперь на Патрикеева. И Федька успела вовремя, чтобы узнать, что дьяк только что прислал человека известить: недужит с утра и не появится. Не было и Шафрана, его, впрочем, никто не ждал. Федька присела к столу, не зная, чем заняться, когда явился воевода и матюгнул с порога.

Поразительно,