Три грустных тигра - Гильермо Инфанте Габрера

— Я ж здесь, верна?

— Неоспоримое доказательство. Будь ты со мной в постели, большего не потребовалось бы. Coito ergo sum.

Конечно же, она не поняла. Кажется, даже не расслышала. Я не успел удивиться собственному стремительному прыжку вниз. Так и бывает с трусами на трамплине.

— Это по-латыни. Означает: ты мылишь, мыслишь, следовательно, существуешь.

Сукин сын!

— Поскольку ты мыслишь, ты здесь, идешь в ногу рядом со мной, под жаром звезд.

Будешь продолжать в том же духе, все закончится: Ты — Джейн, я — Тарзан. Антиязык.

— Как все сложна. Все-та вы услажняите.

— Ты права. Абсолютно.

— А гаварити сколька. Вас же низаткнуть.

— Еще правее. Имеешь право. Заткнешь за пояс самого Декарта.

Кажется, я сказал «Дескартеса».

— Да, я ево харашо знаю.

Я, должно быть, подпрыгнул. Выше, чем Арсенио Куэ той ночью в «Мамбо-клубе», той ночью, полной блядей и сумок, сложенных на столике, и музыки крыльев — «Крыльев Казино», тогда модных, в которые была по уши влюблена одна из этих давалок, она только и делала, что ставила подряд пять их пластинок, пока я не выучил, где какая кончается и где какая начинается, в равноправии, словно одна длинная песня. Куэ, как обычно, начал разглагольствовать, болтать с одной поблядушкой, очень красивой, просто куколкой, и сказал, что меня зовут Ксексофонт, а его — Киркуэ и что я прибыл ему на помощь в битве полов, нашем Побабамсисе, а поблядушка за соседним столиком, одинокая, уже не первой свежести (в «Мамбо» тридцатилетняя женщина — древняя старуха, бальзаковского возраста — возраста Бальзака), с милыми глазами, мягко спросила у Куэ, Против Дария Кодомана? и выдала долгую лекцию на тему Анабасиса, можно подумать, там описывалось отступление десяти тысяч шлюх к морю, так хорошо она была осведомлена, и оказалось, что она — преподавательница педагогического училища, которую превратности истории (там ее знали как Алисию, но она сказала нам настоящее имя, Вирхиния Вимес или Вимис) и экономики заставили переменить профессию на древнейшую, совсем недавно, в отличие от остальных, они-то начинали с детства, и, можете вы в это поверить? Арсенио Тойнби Куэ, более известный как Дарий Куэдоман, бросил свою полуодетую в серебристое платьице конфетку и переспал, слоновий зануда, с Вирхинией Вымяс, учительницей древней и средневековой истории. Чему она там его обучила? Я приземлился из прыжка. Не прошло и двух секунд. Теория относительности, распространенная на воспоминание.

— Это в туте. Я в туте умею играть. Беба научила. И в покаре тоже.

Ах ты, мать твою так. Если бы мужчины играли в бридж так, как женщины играют в покер. Покар.

— Он самый.

Я решил сменить тему. Или, точнее, вернуться к одной теме. Вращение. Поженить Мирчу Элиаде с Баамонде.

— Так ты не любишь танцы?

— Неа, ни очинь.

— Да что ты говоришь? А по лицу я бы сказал, что любишь.

Черт, а вот это уже расизм. Физиодискриминация. Ей бы ответить, Танцуют, мальчик, ногами, а не лицом, так бы мне и надо было.

— Да? А знаишь, в децве я абажала танцы. А сичас, низнаю.

— В детстве не считается.

Она рассмеялась. Вот теперь она рассмеялась.

— Вы такие странные.

— Кто это мы?

— Ты и этат твой приятиль. Куэ.

— Почему?

— Нипачиму. Странные и все. Гаварите всяка страннае. Делаите все как-та странна. И все адинакава, как два брата прям. Гаварят и гаварят и гаварят. Зачем столька-та?

Может, она литературный критик in disguise[167]? Мага Макарти.

— Может, так оно и есть.

— Можешь мне паверить, так и есть.

Я, наверное, сделал странное лицо, потому что она добавила:

— Сам па сибе ты вроди не такой пришибленный.

Ну и то хлеб. Это что, комплимент?

— Спасибо.

— Незашта.

Она смотрела на меня, и в полумраке ее глаза ярко блестели, почти обжигали.

— Ты мне панравился.

— Да?

— Да, правда.

Она смотрела на меня, и так же, не отрывая взгляда, подошла и встала передо мной и подняла плечи и шею и лицо и приоткрыла губы, и я подумал, что женщины понимают любовь по-кошачьи. Откуда у нее эти танцующие движения? Никто не ответил, потому что никого рядом не было. Мы были одни, и я взял ее за руку, но она высвободилась, случайно оцарапав мне руку и не заметив этого.

— Пашли туда.

Кивнула в темноту за нами, на берег. Неужели она такая скромница? За рекой мерцали огни Малекона. У Ла-Чорреры звезда скатилась в море. Мы зашагали. Я поймал невидимую ладонь. Она сильно сжала мою, впившись невидимыми ногтями. Я притянул ее и поцеловал и ощутил ее дыхание, плотское, прохладнее, чем ночь и лето, испарение, аура, еще одна река, и она полнила, наводняла пустырь своими поцелуями, запахами, любовным шумом, дикими и домашними духами (я учуял смутный шлейф «Шанели» или «Нины Риччи», не знаю, не специалист), и она крепко поцеловала меня, сильно, грубо, в губы, раскрыла мои губы языком и искусала их, снаружи и изнутри, слизистые, язык, десны, в поисках чего-то, моей души, подумалось мне, и вонзила ногти, теперь уже когти, мне в шею — и я неизвестно почему вспомнил Симоне Симон, нет, известно почему, там в темноте, и отплатил ей за поцелуй поцелуем, и они слились в один, по-дракульи поцеловал ее в шею, и она заговорила, выкрикнула, Да, да, да, и расстегнул ее блузку, на ней не было лифчика или бюстгальтера, также называемого сутьен-горж, Жорж, я склонился над ними и за поцелуями задумался о ласках ее умелых рук, она спрятала когти, ища любовную брешь, я подумал, что сегодня ночью она воображает себя эквилибристкой без страховки и без бюстгальтера «Мэйден-форм бра» и посмеялся про себя, проводя зыком по ее обнаженным грудям (чуть не сказал сонным) и по кнопкам, их было две, и обе ускользали, не как рыбы, а как заполошные соски, и я медленно пустился в обратный путь, от шеи домой, к ее рту, и снова, заново поцеловал ее, а она нашла путь, проторила дорожку внутрь и

Резко отшатнулась. Она смотрела куда-то за меня, и я подумал, кто-то идет, а еще, что она видит в темноте, и спросил себя, интересно, что она еще умеет, взглядом убивает, решил вести себя осторожнее и, поскольку она все глядела туда, подумал, что идет Беба. Но это была не Беба. Никого там не было. Никто не шел. Personne. Nessuno. Ничего.

— Что такое?

Она все смотрела за меня, я быстро обернулся, и не обнаружил сзади никого, ничего, только ночь и тьма и тени. Меня пронял страх или, по крайней мере, холод — а ведь было жарко, особенно там, внизу, у берега.

— Что случилось?