Пока ненависть не разлучила нас - Тьерри Коэн

Только через два дня Ледюк появился у меня в бюро и долго передо мной извинялся. «Я вспылил. Сам не знаю, что наговорил тебе. Ты же меня знаешь, я человек прогрессивных взглядов…» Он попытался меня купить, предлагал повысить в должности, платить другую зарплату. Неужели по своей глупости он мог подумать, что для еврея на первом месте деньги?

— Gam zou le tova? — cказала мне Гислен, когда я объявил ей, что остался без работы. — Все, что с нами происходит, для нашего блага. Ты все сделал правильно, и из этого может выйти только хорошее. У нас скоро родится третий сын, и говорят, что с каждым ребенком мы получаем возможность обновления.

Доброта моей жены, ее готовность считать сложившиеся обстоятельства не испытанием, а возможностью для нас стать сильнее и благополучнее, не могла не восхищать меня. Всю свою энергию она отдавала близким, исправляла их промахи, помогала. Она не знала, что такое враждебность, потому что ненависть и злоба — дурные чувства, которые мешают человеку расти и совершенствоваться. Порой я чувствовал себя до смешного ничтожным перед величием ее души.

Мы договорились с братом и действительно открыли собственное агентство. У меня появилось время, и я начал писать роман.

Папа незаметно смахнул со щеки слезу.

Они с мамой пришли провести у нас субботу, и, хотя мы соблюдали все правила этого дня, включил телевизор.

— Ничего страшного, — сказал он, — этот грех на мне. Будем уходить, я его выключу.

Гислен неодобрительно взглянула на телевизор, но не сказала ни слова. Ей трудно было понять, что мои родители никогда не соблюдали субботу. Не могла понять, как глубока их привязанность к Марокко. Не могла понять, какую важность для марокканских евреев имеет король Хасан II.

Родственники Гислен так и не простили алжирцам, что они их вынудили уехать, в арабах они видели своих потенциальных врагов. Когда они бывали у нас и речь заходила о беспорядках в предместьях, они тут же начинали во весь голос винить арабов. Мне приходилось усмирять их страсти и просить говорить при детях помягче. Гислен всегда была на моей стороне. Она стремилась дать детям лучшее воспитание, приучить к уважительности и доброжелательности. И все же… Любовь моих родителей к Марокко, к королевской семье… Нарушить закон субботы и плакать перед телевизором, глядя на фотографии марокканского короля… Нет, это было выше понимания моей жены.

— Он великий король, — объявил папа, словно бы почувствовав необходимость оправдаться.

— Еще бы! Он защищает евреев, выполняет завет своего отца, который тот дал ему на смертном одре, — подтвердила мама.

Мы все знали эту историю, нам столько раз ее рассказывали! Неужели расскажут еще раз, и к тому же во всех подробностях?

— Он любит евреев, и евреи его тоже любят.

— Мы знаем, папа, мы все знаем, — поспешила не без иронии сказать Гислен.

— Когда евреи уехали из Марокко, экономика сильно пострадала. Марокканцы обиделись на нас за то, что мы их оставили, подумав, будто они справятся сами, как алжирцы.

Гислен умоляюще посмотрела на меня.

— Несколько лет назад король ездил с визитом в Монреаль — встретиться с еврейской общиной. Он хотел, чтобы евреи вернулись в Марокко. Он произнес замечательную речь, объяснил евреям, что их место в Марокко, рядом с их братьями-мусульманами, и евреи плакали.

— Вы нам об этом уже рассказывали, папа, — почтительно заметила Гислен.

— Десятки семей выслушали его, а потом вернулись в Марокко, — продолжал папа, словно не слыхал замечания невестки. — И они прекрасно там живут среди арабов. Марокканцы — справедливые люди, они уважают правильные ценности.

— Однако, папа, организации, защищающие права человека, вынесли осуждение Хасану за репрессии и казни!

Отец не дал мне договорить и с возмущением заговорил сам:

— Что они понимают, эти организации? Они осуждают и Израиль, стоит ему начать воевать! Кретины! Они всегда на стороне тех, кто жалуется и объявляет себя жертвой.

Спорить с папой бесполезно. Я опираюсь на факты, папа на эмоции.

— Я хочу, чтобы ты понял одну вещь, — говорит он мне. — Арабам нужна твердая рука. В мусульманских странах, которым удалось разбогатеть, были жестокие режимы. Освободи их, дай им свободу — и ты увидишь, что они натворят. Станут бунтовать, убивать друг друга. Посмотри, что делается в Иране. Все шло хорошо, пока был шах. Но с тех пор, как пришла новая власть, воцарился хаос: воюют с Ираком, уничтожают несогласных, пытают… Там отрезают руки, забрасывают камнями, бичуют…

— Папа! При шахе всяких ужасов было ничуть не меньше!

— А не сесть ли нам за стол? — предложила Гислен, огорченная спором, конца которому не предвиделось. — Как правоверные иудеи сначала мы сделаем кидуш.

Папа приглушил звук телевизора. Я поднял бокал вина и прочитал молитву. Папа, не отрывая глаз от экрана, сказал «аминь».

Ортен встал, подошел к телевизору и выключил его.

— Нельзя смотреть, — сказал он. — Суббота.

Гислен огорчило и позабавило поведение сына, она посмотрела на меня, словно бы объясняя мне, как трудно растить детей в почтительности и вере, когда некоторые члены семьи заблудились на дорогах истории.

В 90-е годы я по-прежнему оставался на обочине своей мечты о будущем. Да, я стал преподавателем. В обществе, где царит расизм, это место можно считать почетным. Но я преподавал в лицее, где обучали ремеслу, и моими учениками были дети неблагополучия и безнадежности. Мне иногда казалось, что я просто поменял обстановку и стал старше. Вместо комнатки, где работал наш центр, у меня появился класс, но ребята остались теми же. Они требовали внимания и заботы намного больше, чем входило в мои профессиональные обязанности. Я был учителем, но еще и социальным педагогом, психологом, дипломатом. Думаю, что у меня получалось, потому что я опирался на свой личный опыт. Умел слушать этих ребят, говорить с ними.

Фадила никак не могла забеременеть. Год за годом мы переходили от надежды к безнадежности, от прабабушкиных рецептов к новейшим средствам медицины. Наши отношения менялись. Испытания сближали, но в то же время нам хотелось отвлечься от нерадостной атмосферы семейного очага. Фадила сделалась известной общественной деятельницей и была готова поддерживать любую борьбу, я с утра до ночи возился с учениками.

Рождение Сурии стало для нас несказанным счастьем. Мы оба посвятили себя ей, но не отказались от работы.

Менялось все медленно, я бы сказал, исподтишка. Так я, во всяком случае, объяснил себе то, что заметил перемены, когда они превратились в события. А может быть, все менялось быстро и на глазах, и только я ничего не замечал?