Юся и эльф. Все любят котиков - Екатерина Лесина

Нечеловек тоже.

– Может, снесем? – робко предложила я, и Эль пожал плечами.

Осмотрелся.

И сказал:

– У меня есть идея получше…

…пресветлая леди Эрраниэль любила цветы.

Действительно любила.

Всякие.

И осторожно положила хрупкий стебелек кровяницы на камень. Убрала руку. Вздохнула. Улыбнулась, глядя, как зашевелились полупрозрачные стебельки. Пусть кровь и отмыли, и мрамор пола казался чистым, но травы не обманешь.

И вот корни ушли вглубь, стебелек потянулся выше, к ступеням, выкинул тонкие усики, на которых моментально образовались капли бутонов. К вечеру кровяница обживется, обустроится на месте, где умер человек, высавывая столь необходимую ей силу. А дня через два в переплетениях темных стеблей загорятся алые капли бутонов.

И вовсе не похоже на кровь.

Леди поднялась с колен.

Огляделась.

Дом был велик и, говоря по правде, в качестве оранжереи не слишком-то удобен, но… отчего бы и нет? Ниар умел видеть скрытое, и ее учил, бестолковый ее мальчик, который так и не понял, что не стоит тратить жизнь на месть.

Вообще тратить.

Или он как раз и понял?

На прикосновение отозвались тяжелые стебли лианы, которую леди Эрраниэль принесла еще вчера, и та, с трудом выносившая благодатный климат обычной оранжереи, здесь ожила, вытянулась, добралась до потолка, с которого уже свесила хрупкие побеги.

Расползся чернолистник, а поверх драгоценной зеленью легла яшмовая трава. В тяжелых кадках пока дремали деревца, весьма уродливого вида, но тем и притягательные. Леди Эрраниэль с трудом сдержала вздох.

– Если тебе здесь тяжело, – ее внук осторожно переступил через пятнышко пурпурного мха, которому весьма понравилось у подножия лестницы. – То не нужно.

– Мне тяжело, – она сумела улыбнуться. – Но нужно. Потому что так правильно.

Она коснулась груди, где еще болело, а боль напоминала, что, несмотря на прошедшие годы, леди Эрраниэль жива.

Все еще жива.

И будет жить.

– А вы… решили?

– Матушка желает, чтобы мы остановились в ее доме, – внук погладил хрупкие стебельки драконьей травы, которой, как выяснилось, требовалось не так уж много солнца. – Она готова устроить бал. А потом вечер. И…

Ухо дернулось.

– Но твоя супруга не слишком рада?

– Б-боюсь, они н-не п-поладят.

– Определенно, не поладят. Но дом неплох… и не бросать же его.

– Бросать?

Зашелестела листвой осиная травка, будто и вправду ос прятала.

– Полагаю, весьма скоро она все-таки решится обрадовать твоего отца. А он не станет рисковать жизнью супруги и будущего ребенка, оставляя их в таком ненадежном месте, как человеческий город.

Леди Эрраниэль все-таки улыбнулась по-настоящему.

Мужчины забавны.

Особенно такие, излишне серьезные, как ее внук.

– То есть… а как ты… и… думаешь, папа не знает?

– Думаю, он столь же невнимателен, как и ты. А твоя матушка пока до конца не осознала, что Боги ей дали вторую попытку.

Нахмурился.

– Воспитать правильного сына, – смилостивилась леди Эрраниэль. – Или идеальную дочь. Это уж как повезет.

И вздохнув, уточнила.

– Или не повезет.

Она отступила, позволив травам обживаться на новом месте. Пройдут годы, пока дом очистится, но пока… миру нужны всякие растения. Так почему же пресветлой леди не открыть Темную оранжерею? Благо, будет кому помочь с поиском особо редких экземпляров.

И на пороге она не выдержала, обернулась на картину, единственную, которой нашлось место в огромном темном этом доме. Обернулась и замерла, глядя на себя, такую… неправильную.

О нет, портрет был точен.

Вот только… свет и тьма будто разделили его пополам. И свет не был жизнью, как не была смертью тьма. Просто… просто казалось, что еще немного и та, другая женщина, отражение леди Эрраниэль, просто сойдет с картины, чтобы, коснувшись пола, обернуться и протянуть руку тому, кто стоит за ее плечом.

Прячась?

Охраняя.

– Бестолковый мальчишка… – она закрыла глаза, ибо пресветлые эльфийки не плачут на людях, и толкнула дверь, чтобы вдохнуть морозный дымный воздух.

В человеческом городе жило множество запахов, и это раздражало.

Пресветлый лес не изменился.

Надо же… я не то, чтобы надеялась, я вовсе не собиралась оказываться здесь вновь. И говоря по правде, не до конца понимала, как все-таки получилось.

Я укрывала малину.

Пусть дом и опечатали, как место, зараженное прикосновением к миру иному, но малину разрешили забрать. Только куда ее заберешь-то, на зиму глядя? В трактир, где меня предоставили комнату? Или в оранжерею эльфячьей матери, вдруг решившей, что не такой уж я и плохой вариант для драгоценного ее сыночка? Свой дом мы искали, честно, но как-то вот… не получалось, что ли?

То ли искали плохо.

То ли… не знаю.

Я пришла проведать малину и сиротку, который в спячку впадать не думал, а потому маялся от одиночества. Вот я его и погладила.

Утешая.

Утешила.

Деревья поднимались ввысь, сплетаясь ветвями в знакомом узоре. И в прорехах его виднелось сизое какое-то мрачное небо. Вяло звенела листва.

И лес плакал.

Слезы его падали медленно, чтобы уйти в траву блестящими каплями. Я подняла одну и не удивилась размеру ее и величине.

Капля была твердой.

Каменной?

На алмаз похожа, хотя таких огромных алмазов не бывает. Я вернула ее на место. Это не мое, а значит… лес засмеялся. И расступился. Не понимаю, как такое возможно, ведь ни одно дерево не шелохнулось, но он взял и расступился. А я, не сделав и шага, оказалась на поляне.

Идеально круглой поляне, из центра которой поднимались два дерева. Одно, тонкое, невероятно хрупкое, изогнулось, будто стремясь упасть на такие мягкие с виду мхи. Вывернутые его ветви протянулись в поисках опоры, и обрели ее, ибо ствол второго дерева знакомо отливал серебром.

Пока едва-едва.

И был не так уж велик, чуть толще сироткиного, но…

– Значит… вот так? – спросила я и рискнула все же сделать шаг.

Нога провалилась по колено. Надеюсь, это не очередная глупость, а… не знаю. Точно, глупость. Но я должна ее сделать. И я сделала.

Три шага.

И теплая кора, под которой слышится грохот живого сердца, пока еще собственного, свободного, но скоро голос его вплетется в общую песню леса.