Философский камень - Сергей Сартаков

— Гляди, осторожнее. Было у меня один раз, руку едва не сломал, споткнулся, упал на молоток.

Он, как и прежде, шел справа от Тимофея.

А ровный гул тяжелого товарного поезда надвигался все ближе. Ритмично подрагивали рельсы соседнего пути, и земля под ногами словно бы тоже гудела.

Будто совсем уже где-то за спиной жарко дышал паровоз.

Еще минута — и полоса яркого света, в которой таежными мошками затанцевали мелкие дождевые капли, легла на гладкое железо и побежала вперед.

Этот свет словно бы ворвался и в мозг Тимофея, в тот его уголок, где прячется память, выхватил из нее полузабытое… Мороз… Иркутск… Старик, разыскивающий сына… Письмо комиссара Васенина… Петунин!.. Да, да…

Куцеволов остановился, обеими руками сильно и ласково сжал выше локтя правую руку Тимофея. Слегка наклонился к нему и шире расставил ноги.

— Переждем! Ну его к черту, пусть пройдет!

Прилежно работая светлыми поршнями и обдавая их тугой волной теплого, маслянистого воздуха, паровоз прокатился мимо. Сразу упала мрачная темнота. В ней, в этой грохочущей тьме, заполняя все окрест зыбкой дрожью, чеканно пощелкивали на стыках рельсов колеса вагонов, бешено летящих за паровозом.

Каким-то очень уж ловким движением Куцеволов рванул Тимофея, словно бы раскручивая вокруг себя.

Но Тимофей ждал этого, твердо знал уже, что это будет. И вместо того, чтобы подчиниться рывку Куцеволова, быстро, комком, упал ему в ноги. Что-то жесткое и холодное — рельс или подкованный сапог — уперлось Тимофею в горло, нечем стало дышать. Куцеволов всей тяжестью своего тела навалился ему на спину. Сбросить, скорее сбросить! Темнело в глазах…

Плечом снизу Тимофей сильно давнул, сам не сознавая во что — только бы освободить горло. Вдруг стало очень легко, и он понял, что Куцеволов, потеряв равновесие, перекатился через его спину под колеса бегущего рядом поезда.

Поднявшись на колени, Тимофей впотьмах пошарил возле себя. Холодный металл, мокрый шлак — и ничего больше. Простонали на рельсах последние скаты колес, потом мелькнул красный сигнальный огонек заднего вагона. Струясь по железу и все удаляясь, этот тревожный лучик света быстро превратился в пятнышко, в багровую капельку. Но этот лучик успел все же выхватить из полной темноты что-то черное, вдали неподвижно приникшее к земле.

Шатаясь, Тимофей поднялся в рост. Вон куда отбросила, утащила Куцеволова железная сила! А лежать бы сейчас на том месте ему самому. На мгновенье, на одно только мгновенье он растеряйся.

Нестерпимо болело горло. Тимофей с усилием проглотил горькую слюну, огляделся.

Так… А дальше что? Что он должен делать теперь?

Вон там, впереди, лежит неподвижно… кто? Для него — Куцеволов, для всех остальных — Петунин. Для него — колчаковский каратель, погубитель сотен человеческих жизней, для всех остальных — обыкновенный служащий, честный советский гражданин.

Мелкий, как пыль, сеялся с неба дождик. Опаловым пятном проступала сквозь туман остановочная платформа. На ней маячили редкие силуэты людей, ожидающих поезда. А слева, спуститься только с насыпи, чернел пустынный лес.

Да-а, не думал он совсем еще недавно, что именно так все может случиться! Ему темнота не была нужна, ему нужен был свет, темноту искал Куцеволов.

Но, может быть, и ему, пока еще не поздно, уйти в темноту, сбежать с насыпи в лес? Никто не видел, что здесь произошло. А справедливое возмездие, так или иначе, свершилось. И пусть на этом конец всему.

Иначе будет суд. Не белогвардейского офицера Куцеволова будут судить. Станут судить красного курсанта Тимофея Бурмакина. Какие у него доказательства, что это был действительно Куцеволов, а не Петунин? Какие доказательства, что не он этого человека в припадке подозрительности бросил на рельсы, а сам этот человек пытался толкнуть его под поезд? На рельсах ведь было только двое…

В тот час, когда четырнадцатилетним мальчишкой Тимофей стоял в промерзшей избе над телом матери, он был готов убить поручика Куцеволова где угодно, лишь бы найти! Куцеволов для него тогда был только личным врагом. В долгих боях гражданской войны Тимофей хорошо понял, что значит общий для всего народа, классовый враг. Каратель Куцеволов был виновен перед всем народом. Решать судьбу его тоже был должен народ.

А решил Тимофей. Пусть даже нечаянно! Пусть, защищаясь. Но все это известно только ему одному.

Куцеволов ты или Петунин? Мертвый, сможешь ты сам на это ответить? Или ты будешь только безжалостным свидетелем обвинения?

А может быть, ты жив еще?

Но трудно приблизиться, прикоснуться рукой, повернуть лицом вверх. И надо ли? В конце концов, что от этого изменится? Пусть так и лежит!

Можно трусливо оберечь себя ложью. Или смело пойти навстречу самой большой опасности, но сохранить верность правде. Раньше, листая записи капитана Рещикова, Тимофей много размышлял о том, что же такое жизнь? В чем ее смысл?

Теперь ему с полной отчетливостью представилось, что смысл жизни неотделим от высокого достоинства человеческого. Если жить — так быть человеком! Гордо нести свою голову.

Вспомнился отец, не запятнавший своей совести ни единым трусливым или бесчестным поступком. Вспомнились слова комиссара Васенина: „Никогда не криви душой, Тима! Из кривого ствола винтовки в цель не попадешь“.

Тимофей еще раз обвел глазами мутное небо, верхушки черного леса, немо ожидающего внизу, под насыпью, холодные ручьи рельсов, свободно бегущих мимо. И словно бы припал, приковал себя взглядом к опаловому пятну дрожащего в тумане света у остановочной платформы, где маячили далекие силуэты людей.

Медленно двинулся к ним по шпалам. Все решено.

Подумал еще о Людмиле. Поймет ли она правильно, что здесь произошло.

О себе думать было уже нечего.

Непроглядно темны летние ночи в Маньчжурии. Душно. Каменистые сопки, за день глубоко прокаленные солнцем, источают густые, дурманящие запахи. Часто случается: с вечера надвинутся тяжелые, медленные тучи, но так и провисят до утра, не обронив ни капли дождя на истомленную землю. Только помечутся где-то вдали белесые, немые зарницы. И после каждого раза, когда бегло вспыхнут они и угаснут, еще чернее, глуше кажется ночь.

На крутом склоне сопки, под кустами орешника, опаленного, дневным зноем, примостились два солдата. В стоптанных, разбитых башмаках. Прежде чем опуститься на землю, они долго кружили по откосу, проверяя, нет ли поблизости кого постороннего.

— Боюсь я, Федор. Ты понимаешь? Боюсь! Такого вот страха, как сейчас, у меня никогда не бывало. Нет, не перешагнуть мне границу, духу не хватит! Как подумаю — аж волосы дыбом.

Федор промолчал. Распластавшись на спине, он подкованным каблуком выскабливал ямку в земле.