Какое надувательство! - Джонатан Коу

— О чем вы говорите?

— Вам известно, что Гастингс — девичья фамилия жены Макгэнни?

— Нет — откуда?

— А что у него есть дочь по имени Элис, актриса?

— Да, это я вообще-то знаю.

— И вы знали, что ее зовут Элис?

— Я знал, что она актриса. Когда я был в издательстве в последний раз, несколько месяцев…

Я замолчал.

— В тот самый день, — предположил Финдлей, — когда вам показалось, что вы видели выходившую из такси мисс Гастингс?

Я ничего не ответил — просто встал и подошел к окну.

— Если имя Элис Макгэнни, — продолжал Финдлей, — неизвестно в широких театральных кругах, то единственно потому, что актерская карьера этой дамочки — насколько я понял из ее резюме — упорно отказывалась идти в гору. Она дублировала, репетировала, ассистировала, у нее были проходные роли, роли с одной репликой и без всяких реплик. А между этими триумфами она попадала в центры реабилитации для наркоманов и выписывалась из них, а также позировала обнаженной для одного из самых непристойных журнальчиков в своей области. (В сейфе у Макгэнни хранился один его номер, который я прихватил с собой, чтобы оказать любезность вам: мне он, боюсь, совершенно без надобности, однако я слыхал, что такие вещи иногда способны доставить некоторый frisson[98] тем, кто разделяет ваши довольно прискорбные и банальные наклонности.) Посему едва ли удивительно — учитывая все вышесказанное, — что она неоднократно была вынуждена заимствовать крупные суммы денег у отца; а в тот раз, осмелюсь предположить, даже не возражала сыграть ради него небольшую роль — при условии, что ее устроит гонорар.

Я по-прежнему стоял у окна. Его пробили в стене достаточно высоко, чтобы я не мог увидеть ничего снаружи, но мне и не хотелось: мысленный взор мой был устремлен на нашу встречу в вагоне поезда столько лет назад. Я прокручивал ее в уме снова и снова — ускоренной перемоткой вперед и назад. Каким-то образом они, очевидно, выяснили мой адрес — вероятно, у Патрика или у моего литературного редактора в газете, — а потом Элис, должно быть, следила за квартирой несколько часов, возможно, даже день или два, пока я сидел и писал свою бесценную рецензию… Затем последовала за мной до станции подземки, доехала до Кингз-Кросс… Потом та дурацкая история о поездке к сестре в Кеттеринг, для чего ей не понадобился чемодан. Как же я мог повестись на такое? А точнее, что именно ослепило меня?

— Что ж, вы не единственный, кто попался бы в такую ловушку, я в этом уверен. — Финдлей, похоже, читал мои мысли. — Элис, в конце концов, довольно привлекательна — это даже я вижу. Но все равно, если вдуматься, они рисковали, коли полагались только на ее внешность. Меня удивляет, что они не насадили на крючок какую-нибудь другую приманку.

— Насадили. — Я отвернулся от окна, но в глаза Финдлею, вопросительно смотревшие на меня, взглянуть так и не смог. — Она читала один из моих романов. Со мной такого раньше никогда не случалось. Ей и не нужно было искать ко мне подходы. Я сам полез знакомиться.

— Ах-ха. — Финдлей умудренно кивнул, но в его взгляде отчетливо сквозило веселье. — Конечно. Трюк старый как мир. И кому, как не Макгэнни, известно тщеславие авторов. В конце концов, он весь свой бизнес на нем построил.

— Вот именно.

Я нервно зашагал взад-вперед по камере: только бы разговор наш побыстрее закончился. Казалось, пройдет целая вечность, прежде чем Финдлей нарушит молчание. Наконец я не выдержал:

— Ну?

— Что — ну?

— Каково же недостающее звено?

— Какое недостающее звено?

— Между мной и Табитой. Как она узнала обо мне и почему выбрала именно меня?

— Я ведь уже сказал вам, Майкл: если только ваше имя не стало в те дни паролем проницательных йоркширских читателей современной прозы, я не имею ни малейшего понятия.

— Но детектив-то вы. Мне казалось, именно это вы и старались выяснить.

— Я выяснил достаточно, — резко ответил Финдлей. — По большей части — ради вас и с немалым риском для собственной жизни. Если же некоторые из моих открытий вас расстроили, то, вероятно, вам стоит извлечь какие-то уроки из своего поведения в этой истории. Гонец с дурной вестью тут ни при чем.

Я подсел к нему и уже готов был извиниться, когда дверь открылась. Внутрь просунулась голова констебля, обвела камеру взглядом и произнесла:

— Еще одна минута.

Что-то в его манере — подобие вежливости, сведенной к необходимому минимуму, — в сочетании с лязгом захлопнувшейся двери неожиданно заставило меня вспомнить о несправедливости положения, в котором оказался Финдлей.

— Как же они могут так с вами? — запинаясь, выпалил я. — То есть это ведь безумие — запирать вас в камеру. Вы пожилой человек. На что они рассчитывают?

Финдлей пожал плечами.

— Со мной всю жизнь так обращаются, Майкл. Потом просто перестаешь задавать вопросы. К счастью, я остаюсь в здравии и при памяти, а потому переживу это испытание, можете быть уверены.

Кстати, о выживании… — Здесь голос его снова упал до шепота. — Сорока принесла мне на хвосте, что члены одного видного семейства готовятся к трагической утрате. Мортимер Уиншоу чахнет на глазах.

— Прискорбно. Он единственный из всех отнесся ко мне по-человечески.

— Так вот, я предвижу свару, Майкл. Я предвижу переворот. Как и мне, вам хорошо известен характер чувств Мортимера к его сородичам. Если он оставит завещание, в нем могут оказаться неприятные сюрпризы; ну и разумеется, когда дело дойдет до похорон, там должна будет присутствовать Табита — а в таком случае она увидит их всех впервые за очень долгое время. Вам следует держать ухо востро. В вашей маленькой хронике может возникнуть очень интересная глава.

— Благодарю вас, — ответил я. — Спасибо вам за всю вашу помощь. — В воздухе вдруг повисло прощание, и я поймал себя на том, что пытаюсь произнести речь. — Я доставил вам много хлопот. Я… в общем, я надеюсь, что и для вас все это было не напрасно, вот и все. Понимаете, чего бы вы ни хотели…

— Профессионального удовлетворения, Майкл. Серьезному детективу от работы только это и нужно. Это дело не давало мне покоя больше тридцати лет, однако теперь мои инстинкты подсказывают, что оно скоро — очень скоро — будет распутано. Мне жаль, что силы закона помешали мне сыграть в нем активную роль. — Он на какое-то мгновение сжал мою руку — хрупко, но решительно. — Следующие два месяца, Майкл, вы — мои глаза и уши. Помните об этом. Теперь я рассчитываю только на вас.

Он отважно улыбнулся, и я изо всех сил постарался улыбнуться в ответ.

Рождество настало облачное, сухое и совершенно безликое. Пока я стоял у окна своей квартиры и рассматривал парк внизу, в голове невольно роились воспоминания о прошлых годах: сочельники моего детства, когда весь дом увешивали мамины новогодние украшения, а отец часами простаивал на четвереньках, пытаясь отыскать в гирлянде единственную перегоревшую лампочку, от которой не хотела зажигаться вся елка, и в канун Рождества я весь день сидел у окна, дожидаясь появления деда с бабушкой — они неизменно приезжали из соседнего пригорода и оставались у нас до самого Нового года. (Я имею в виду маминых родителей, поскольку с папиными мы не общались; вообще-то, сколько я себя помню, мы ни разу даже весточки от них не получали.) На несколько дней в доме, обычно таком спокойном и созерцательном, становилось живо и даже шумно. Вероятно, именно от этого воспоминания — а также от памяти о той сказочной белизне, что постоянно укутывала в те дни газон перед нашим домом, — в серых безмолвных Рождествах, с которыми в последние годы я оцепенело смирился, все равно ощущалось что-то нереальное.