Зеркало воды - Софья Ролдугина

Они сумели победить смерть. Преодоление смерти они поставили на поток. Зашелестели страницы запрещенных трактатов, заварились котлы с водой мертвой и водой живой, и потянулись от них вереницы преобразованных, новых людей, не живых, но и не мертвых.

На следующий день после воскрешения царевны он выступил перед перепуганным, чудом уцелевшими жителями Мукшина, которых воины согнали на площадь перед дворцом: «Я верну вам всех, кто погиб в эти дни, если вы обязуетесь отныне доверять мне всецело, присягнете мне, как единственному вашему правителю и охранителю».

Они присягнули ему. Стараниями Граурона никто из тех, кто погиб в дни разграбления Мукшина, не упокоился в земле на съедение червям, по карнипольской традиции. Никто не был сожжен на костре вместе с фигурками духов-хранителей и запасом еды, как заведено было в Ладин издревле. Черной магией, тайной забытой техникой – все они вернулись к своим родным. Переменившиеся, совершенно иные, чем те, что были прежде – но вернулись.

Мортиарх и до, и после тех событий, всегда держал свое слово.

Из-за тайной страсти своей ввязавшийся в одну войну и развязавший другую, еще более страшную, он сумел, в конце концов, дотянуться до своей мечты. И вынужден был отвернуться от нее, предать ее забвению.

С тех пор и до самого пришествия листопада, страсть посещала его лишь дважды.

Окончились страшные дни Вторжения, на западе именовавшегося Очистительным Походом, когда соединенные силы Священной Адриумской Империи, Фарлецийского королевства и Торнхаймского Альянса перешли через наши границы. Желали покончить с «царствием воплощенной Тьмы, самая суть которого оскорбляет своим присутствием на нашей земле всех честных людей, в чьем сердце остались еще малейшие крупицы света», как вещал, благословляя поход, адриумский Пасынок.

Наступление их захлебнулось у самых стен столицы, перенесенной в Яргород на Нави. Велик был вклад многочисленного племени славояр, прежде не принимавшего участия в исторических событиях, и почитавшегося в Ладии вовсе дикарями. Пропустив через свои земли армию вторжения, рассеявшись по лесам, они устроили Пасынковым «очистителям» такую малую войну, что вражеские полководцы поневоле задумались о переговорах. Когда в дело вступили еще и извечные ладийские союзники – распутица и мороз, стало понятно, что речь идет уже не о переговорах, а лишь о сдаче на милость победителей.

В благодарность славоярам, мортиарх отправился с долгосрочным визитом к диким подданным, про которых говорили, что все они сплошь заросли бурым волосом и по лесам бегают голышом, хватая редкую дичь острыми зубами. Ему сразу бросилась в глаза эта хрупкая девочка, едва вошедшая в возраст, дочка Громоеда из рода Зверил, одного из старейших в Ладии, могущего поспорить в знатности с самими Рарогами. Чистая лицом, почитавшаяся дурнушкой среди сородичей, у которых буйство волос на лбу и щеках было равнозначно обилию пудры и умелой расстановке мушек при фарлецийском дворе, она с первого взгляда покорила почитавшееся мертвым сердце мортиарха. Владыка Тенебрий венчал их во вновь отстроенном Яргородском Всехсвятском соборе, из-за обильного украшения фасада в духе обновленной, смерть покорившей Ладии, получившем в народе прозвание «Костяной».

Недолгое счастье, выпавшее им, осталось на его памяти краткими эпизодами, позднее размытыми, совершенно потускневшими за хороводом впечатлений его невозможно длинной жизни. Как он сам расчесывал ее длинную, ниже колен, каштановую косу, как всякий раз жадно ловил посылаемый снизу вверх взгляд ее доверчивых серых глаз, а морозными ночами, в плену меховых одеял, утыкаясь в ее терпко пахнущую подмышку с завитками мягких волос, спасался от извечного своего одиночества. Наследник их, который должен был, по пророчествам славояр, соединить в себе звериную удаль предков матери и сияющее величие отца, погиб при родах. Несколькими днями после скончалась от лихорадки и его мать.

Следующей и последней его страстью, много лет спустя, стала Вермилия Козалевски, пшетская маркитантка и вдова гусарского трубача, взятая в качестве трофея в Рюгге и успевшая побывать в кухарках у князь-кесаря Большакова. Поэт в душе, любитель поесть и выпить, горлопан в завитом парике и кружевах, с золоченой саблей, тот посвятил ей нежно-похабное стихотворение «девочка-коза, зеленючие глаза».

Узнав о страсти мортиарха, князь без возражений уступил свою кухарку другу и повелителю. Только вдохновенное стихотворение его очень быстро превратилось в народную песню. Ее распевали пьяными голосами в кабаках и на ночных улицах. Распевали с лихим посвистом, ужимками ложечников и барабанным боем, выдвигаясь к чужим границам с пищалями на плече. Распевали, прячась в лопухах и бренча по гуслям под окнами волоокой зазнобы, ловко уворачиваясь от помоев, что выплескивает из ведра, внезапно распахнув ставни, ее строгая матушка.

С песней мортиарх ничего не мог поделать. «Ты можешь убить каждого из этих певунов», сказала ему Вермилия, «но по силами ли тебе убить песню? Пусть веселятся, что это изменит?» Она была прирожденным политиком, не в пример своему легендарному мужу. Еще у нее было чувство юмора. На личном своем гербе, украшавшем дверцы возка, посуду и кафтаны прислуги, велела увековечить и образ непоседливой девочки-козы, и образ «меча возмездия» из финала песни – крапивную ветвь.

Говорили, что узнав об этом, князь-кесарь Большаков велел подать водки, сказав «хороня мою кухарку, ныне чествую мою повелительницу», стал пить. Пил целую неделю или две, до того как присутствие его не понадобилось срочно на Совете Архиличей, и ему не пришлось рано поутру приводить себя в порядок, купаясь в проруби и обтираясь снегом.

Вермилия Благословенная, покорившая черное сердце мортиарха, очаровавшая весь его двор, всех его вассалов и наместников, всех заграничных посланников и владык, что имели удовольствие беседовать с ней, включая даже джаферского визиря, даром, что тот был евнухом. Вошедшая с тяжелой руки мортиарха в наши жизни, став нашей правительницей. Как и он сам – вездесущая и неотъемлемая от этой страны и этого города, ныне засыпаемого листопадом. Мортиарх пережил даже ее, Благословенную государыню, сопровождавшую его во всех поздних походах, подарившую ему двух мальчиков, хохотунов и непосед, ничем не похожих на своего мрачного отца, и, как показало время, совершенно неспособных к правлению.

Он пережил все три своих страсти и всех тех уличных девок, трактирных потаскушек и походных шлюх, что охотно отдавались ему за звонкую монету, а он равнодушно брал их, будто выполняя давным-давно заученный ритуал, не сбрасывая с плеч своей медвежьей накидки, не снимая с ног своих змеиных сапог с серебряными носами-черепами. Он пережил всех своих сподвижников, кроме старца Большакова, первым из вельмож осмелившегося пройти через то Превращение, что некогда продемонстрировал им Граурон.

Он пережил всех своих врагов – от вистирского кесаря до адримуского Пасынка, но даже он – наш Бессмертный и Вечный, наш мортиарх, хотя в это невозможно было поверить, оказался не вечен.

Мортиарх ушел, а за распахнутыми витражными окнами его громадного и чудовищного, пестрого и безвкусного терема-дворца, дышал и жил его город, сердце его империи. Горожане не оплакивали его, потому что давно смирились с его кажущимся бессмертием. Потому что давным-давно позабыли о его существовании. Как и его величественные хоромы, ставшие прижизненным памятником-склепом, он, сперва так пугавший и восхищавший своими ужасающими нечеловеческими пропорциями, своим темным величием, своей неуместностью в мире живых, сроднился с нашим зрением. Стал неотъемлемым, незаменимым и… незаметным. Как рука или нога, ухо или нос, как всякая часть тебя, что считаешь неотъемлемой, истинную важность ее присутствия в твоей жизни начинаешь замечать – лишь потеряв.