Друг мой, враг мой... - Эдвард Радзинский

Ярость, бешенство поселились в доме. Скандалы вспыхивали по любому поводу. Помню один такой вечер. Надя только что пришла из академии и мирно разливала чай. Начал Коба:

– Приходил твой Бухарчик. Принес, как всегда, вино и в очередной раз заявил: «Выпьем и забудем прошлое». Здорово придумал. Слышишь, Фудзи! Раньше он Чингисханом называл товарища Сталина, к Зиновьеву и Каменеву бегал – «давайте объединимся против Чингисхана»! И вот пришел каяться…

Надя по-прежнему молча разливала чай. Но Коба продолжал нападать:

– Мы с твоим Бухариным на днях шапками поменялись… случайно. Скажи своему Иуде, пусть принесет обратно мою. Боюсь, что в его шапке гнилые мысли остались.

Она наконец заговорила:

– Бухарина, слава богу, здесь нет, и я тебе не шепотом, не надейся… я во весь голос скажу. Вчера я была в городе… – (Тогда она еще ходила по городу как обычная женщина, ловила такси и часто опаздывала в академию.) – Все продуктовые магазины пусты, стоят только бочонки с капустой. Хлеб у нас по карточкам… Рабочие кормятся в столовых при фабриках и заводах. Вам, видно, Фудзи, невдомек за границей, что у нас голод. Все это предсказывал Бухарин, которого Иосиф за это ненавидит!

Она говорила медленно. Коба молча буравил ее взглядом, и глаза у него стали желтыми. В такие минуты никто никогда не мог смотреть ему в глаза. Но она, усмехаясь, глядела в них и продолжала:

– Вы, Фудзи, в ваших заграницах не представляете, что здесь устроил ваш друг. На Украине, в Поволжье, на вашем Кавказе, в Казахстане умирают от голода люди… Голодающие пытаются бежать в город, но у нас здесь хлеб только по карточкам и только горожанам. Иссохшие скелеты – крестьяне приходят на окраины умолять о куске хлеба. Их тотчас увозит милиция… Вчера мы с женой Раскольникова… – (бывший знаменитый революционер был послан или, как тогда говорили, «сослан» скромным послом в Болгарию), – столкнулись у «нашего» магазина, где, как вы знаете, голода нет – Коба своих хорошо кормит. Купили всего, вышли. Она из Софии приехала, разговорились. И вдруг вижу – в глазах ужас. Оборачиваюсь: крестьянин идет с женой, детьми. У жены на руках младенец. Двое постарше – прозрачные, тростиночки, пугливо держатся за ее юбку. Видно, от голода обезумели и пришли в центр. Увидели нас, он снял шапку и шепотом: «Христа ради, нет ли у вас кусочка хлеба, только побыстрее, а то нас увидят, заберут…» Он не понимал, что у нашего магазина дежурят переодетые гэпэушники. Бедняг забрали тотчас. Повели по улице, сзади бежали уличные мальчишки, кричали: «Сучье кулачье!», «Кулацкое отродье!». И камнями в них! Это у нас тоже Иосиф придумал. Он запретил говорить о голоде, вместо этого учителя рассказывают об извергах-кулаках, прячущих хлеб… Вот так и живем! Миллионы вымирают, а он велит славить коллективизацию, на Красной площади устраивает парады…

Все это Надя говорила, не отводя от него глаз. Коба не выдержал, заорал:

– Скажи своим в вашей вшивой академии: «Господ и кулаков уничтожили, теперь ваше контрреволюционное гнездо уничтожим! Ничего, скоро ЧеКа будет вас воспитывать вместо говенных профессоров!» Поверь, хорошо воспитает!

– Только попробуй! Только посмей! – закричала она.

И он… замолчал! Так в молчании они и сидели. Я торопливо собрался домой, попрощался.

Он проводил меня до дверей, сказал:

– Бухарчик, Раскольников, его баба, моя баба, да и ты, желающий рассказать мне, как плохо живет народ, – все вы одним миром мазаны… Не понимаете Кобу и нынешнюю жизнь. Один умный человек объяснял таким мудакам, как вы: «Если бы народу хорошо жилось, то править им было бы очень трудно». Сейчас, после Революции, когда народ сошел с ума от воли – бузит, как школьники в отсутствие учителя, единственный способ заставить его вспомнить о порядке – это трудная жизнь.

Я шел домой, и меня преследовали яростные, бешеные глаза обоих. Какой тяжелый, давящий воздух был в этом доме! Как же чувствовалось… нарастание бури!

Я не знал, что мне предстояло своими глазами увидеть развязку, которая и поныне остается тайной.

В самом начале 1932 года я в очередной раз вернулся из Германии и ужинал в кремлевской квартире Кобы… Сейчас я уже с трудом вспоминаю эту квартиру в Потешном дворце. Дворец построили в XVII веке. Здесь для первых царей Романовых устраивались «потехи» – первые на Руси театральные представления, отсюда и название… Над восточным фасадом дома возвышались когда-то купола разобранной еще в прошлом столетии домовой церкви, тоже XVII века. И плоская крыша квартиры Кобы была, наверное, когда-то папертью этой церкви… Впрочем, при Петре в здании поселился куда более подходящий для нас с ним предок – Полицейский приказ.

Квартира Кобы была мрачной, средневековой, нерадостной, со множеством темных коридорчиков. Тени Кобу никогда не беспокоили, но всю старинную мебель он привычно велел выкинуть, заменив современной и быстро обветшавшей.

Правда, Надя мебель из своей комнаты не отдала. У нее по-прежнему стояли старинные кресла, старинное бюро и старинное огромное зеркало на ножках.

Коба владел небольшим кабинетом (в котором ночевал на продавленном диване) и маленькой комнатушкой рядом со столовой, с телефоном правительственной связи.

Еще один телефон – «для бабских разговоров» – находился в одном из темных коридорчиков.

Самой большой комнатой была столовая, где собирались по нашему грузинскому обычаю много гостей… Где-то в дальних коридорчиках помещались детские комнаты, комнаты сухопарой немки-экономки и старой няни.

В тридцатых в квартире жили четверо детей. Трое родных. Двоих родила Надя – Васю и Светлану. Третий – замкнутый, красивый грузинский парень Яков, рожденный умершей красавицей Като. Его Коба увидел только через тринадцать лет и почему-то невзлюбил, постоянно издевался над ним… Четвертый мальчик – Васин ровесник Артем, усыновленный сын погибшего друга Кобы. (Тогда это было принято в партии. У Ворошилова и Молотова также жили дети погибших коммунистов.) Отцу этого Артема повезло. Он вовремя погиб в железнодорожной катастрофе, не дожил до 1937 года. Иначе отправился бы тем самым расстрельным маршрутом, по которому пошли почти все друзья-сподвижники Кобы двадцатых годов.

В тот вечер в столовой Коба расспрашивал меня о Гитлере.

Надя с темным лицом вызывающе молчала.

Я рассказывал, стараясь говорить оживленно, будто не замечая происходившего:

– Со всех точек зрения такой политик, как Гитлер, был прежде невозможен в Германии. У немцев – великое уважение к «академически образованным». Для немца немыслимо, чтобы человек, не закончивший среднюю школу, обитатель ночлежек, претендовал занять положение, которое занимал Бисмарк… В стране, помешанной на военных чинах, вчерашний ефрейтор мог пытаться возглавить государство только в безумном сне. Но Гитлер пытается! И всерьез! Инфляция, безработица, постоянные политические скандалы, продажность в верхах и, главное, беспорядок в государстве делают невозможное возможным: во всех слоях населения родилось невероятное стремление к порядку. Порядок для немца всегда значил больше, чем свобода. Еще Гете писал, что отсутствие порядка для немцев хуже, чем несправедливость. Гитлер такой порядок обещает.