Адаптация - Валерий Былинский

В спину мне ударила легкая пивная банка.

Я остановился. Медленно повернулся. Парень с усами был метрах в трех от меня. С сутулым взглядом с ним рядом. Лиза сзади, правее.

– Надо умереть, – полуспросил я.

Усатый не услышал. Сутулый, кажется, услышал.

– Э? – раздался голос хриплого. – Зассал разобраться? Его с говном мешают, а он ссыт. Мужик, еб твою мать.

Мое сердце сильно стучало, как поршень, сделанный из тяжелой резины. Было жарко, мутно. Сердце било в одну точку внизу грудной клетки – в район солнечного сплетения. Я заметил, что мои туфли валяются на траве. Я что, уходил от них босиком? – вспомнил я, – босиком? Эти двое, стоящие передо мной, были как львы, готовящиеся убить свою добычу. Они что, принимают нас за добычу?

– Твою мать… – заново услышал я плывущие из тумана слова хриплого.

– Мать мою не трогай, – громко сказал я.

– Что?

– Рот закрой.

Усатый широко улыбнулся, развел руками.

– Вот и лады, – он радостно оглянулся на сутулого, – с утра мечтаю кому-нибудь харю начистить. Выходит, твое счастье, парень. А ты, телка, не ссы, дрючить не будем. Мы только его ща отдрючим.

И сделал ко мне шаг.

Время остановилось.

Я замахнулся и в ту же секунду понял, что ударяю как-то неудачно, сбоку, и мою руку легко отбить. Но ее почему-то не отбили – кулак с сухим звуком врезался в скулу возникшего передо мной усатого. «Твое счастье парень, – щелкали его слова, – твое…»

Сутулый вдруг оказался как-то очень близко от меня – я сразу понял, что сейчас он ударит меня. Сейчас… Он был очень здоровый, этот сутулый… Мне померещилось, что я удачно, словно в телевизионном боксерском поединке, отклоняюсь от прямого удара высокого, отпрыгиваю… Отвечаю… Снова удар… Чей? Его? Вдруг, словно рефери, появилось время – оно оттолкнуло меня назад, забежало за спину и влепило мне в затылок страшным ударом. Боль загорелась, словно космическая звезда – но когда она догорела, то оказалась маленьким бенгальским огнем… Мир побелел; звуки, став осенними листьями, падали вниз. Мое тело, став удивительно легким, медленно подлетело, а потом кружась, стало опускаться на землю. Было светло, сыро – словно я вместе со всем, что меня окружало, сочился холодной влагой.

Я открыл глаза. Попытался поднять голову и сразу почувствовал растекающуюся расплавленным свинцом боль в голове. Лиза сидела рядом на корточках и поддерживала ладонью мой затылок. Я лежал на земле. Все сочилось влагой, по лицу Лизы стекала вода.

– Дождь идет? – спросил я.

– Нет, это я плачу…

– Зачем? Не дождь? – я мало что понимал.

– Я думала, ты умер, – Лиза заглядывала в меня влажными глазами. Кожа вокруг ее левого глаза налилась опухолью.

– Что у тебя с глазом? – спросил я.

– Он меня ударил, когда я укусила его за руку.

– Ты укусила за руку?

– Сквозь одежду рука не очень прокусывалась, – Лиза засмеялась сквозь слезы. – А ты ему хорошо врезал!

– Я?

– Да, он кричал, что ты сломал ему челюсть.

– Не помню…

– Я, я помню! Когда ты потерял сознание, они, наверное, подумали, что убили тебя и убежали. Тот, второй, сутулый, ударил тебя ногой по голове. Ты упал и уже не поднимался. А они убежали. А может, они испугались, что я так жутко заорала. Я орала так, что даже прохожий, который шел по аллее, повернул назад и тоже убежал. А ты остался живой. Ты живой!

Она ликовала, тряся головой, с которой, как у мокрой собаки, разлетались во все стороны слезы.

– Мне трудно шевелить… – сказал я, показывая на голову, выросшую, как мне казалось, на несколько размеров. – Я забыл, как зовут ее, – объяснил я, имея в виду голову. И стал хрипло и весело смеяться, почти теряя сознание от приступов боли во время толчков смеха.

– У тебя сотрясение мозга, наверное… Я уже вызвала «скорую помощь», они сейчас приедут, сейчас приедут…

Но «скорую помощь» мы не дождались. Наверное, машина заблудились в аллеях Воробьевых гор. С помощью Лизы, поддерживая тяжелую голову рукой, я кое-как доковылял до выхода на дорогу, где ездили машины; там мы поймали такси.

Послеполуденная жара спала, окна открыты, занавески шевелятся от легкого ветерка. Прошла неделя. Я лежу на диване, все еще доходяга после сотрясения мозга второй степени, как определили в больнице врачи. Я едва могу ходить, мне нельзя смотреть телевизор и читать. Когда мне надо вставать, я поднимаю голову рукой и затем только приподнимаюсь, иначе голова начинает сильно болеть. Я лежу и не знаю, что буду делать, когда выздоровею. Снова идти в офис, где мельтешат вылетевшие из цветных «Пежо» и «Гетцев» бодрые девушки, где сидит сорокалетняя редакторша с телом двадцатилетней и адаптированным к нему духом? Интересно, когда они все адаптировались. Может быть, адаптация сегодня уже, как вирус, проникает в человека с самого рождения? А я и мои неадаптированные приятели – реликтовые экспонаты, тупиковая ветвь эволюции вида?

За окном был прекрасный, прохладный мир и я не понимал, почему существует такая разница между этим миром и тем, в котором мне приходится жить. Раздался телефонный звонок. Телефон стоит рядом, я снимаю трубку – это Тищик. Он не звонил мне тысячу лет.

– Привет.

– Привет, дружище!

– Что делаешь?

– Ничего. Лежу рядом с девушкой по имени Лиза. Она спит, а я нет.

– Красивая?

– Очень. И сумасшедшая.

– Сильно?

– Порядком. У нее такой вид сумасшествия, от которого люди глупеют и добреют. И я тоже такой теперь.

– Она любит тебя?

– Очень. И я ее тоже.

– Ты молодец, Сашка.

– Это не я молодец. Это подарок откуда-то ни за что. А ты что делаешь, Генка?

– А я свою жену давно не люблю, Сашка. Просто привык с ней жить. Да и без нее не хочу. Что делаю? Хрен его знает. Что и всегда: зарабатываю деньги на жизнь. У меня, ты же помнишь, дочь. Ее я люблю. Только… не знаю. Должно быть что-то еще. Должно быть еще что-то. Знаешь, что я тут подумал? Мне нечего вспомнить. Понимаешь, я зарабатываю, зарабатываю. Двадцать лет зарабатываю… Мы с женой рассчитали, что еще девять лет нужно работать, чтобы отдать кредит за двушку нашу, в которой мы сейчас живем. Мы ее купили за 130 тысяч долларов, а отдадим, когда выкупим полностью, 340 тысяч. Мне кажется, неправильно все это, Сашка!

– Да, мне тоже так кажется, Гена. Это как болезнь, которой долго-долго болеешь, и она тебя убивает.

– Но ведь живут, Сашка! Конечно, мы привыкли к своей работе, как не знаю… ну эти, на галерах-то, привыкают к веслу. Мне даже иногда кажется, что я ее люблю, когда какого-нибудь мудака удается под удачным ракурсом снять.