Разорванный круг - Том Эгеланн

— Конечно, — киваю я.

Он наклоняет голову, как будто не понимая смысла моих слов.

— Вы получите ларец, — подтверждаю я.

— Спасибо.

Он молчит. Потом повторяет:

— Спасибо. Спасибо тебе.

— У меня вопрос.

— Это меня не удивляет.

— Почему вы мне все это рассказали?

— Разве у меня был выбор?

— Вы могли бы сочинить очередную ложь, в которую я поверил бы?

— Я пытался. Много раз. Но не получалось. Ты — недоверчивый дьявол. — Последние слова он произносит с усмешкой.

— А вдруг я это кому-нибудь расскажу?

На его лице задумчивое выражение.

— Такая возможность, конечно, существует.

— Я могу обратиться в газеты.

— Да.

— Могу написать книгу.

Он молчит.

— Конечно можешь, — соглашается он. Возникает короткая пауза. Потом добавляет лукаво: — Но кто же тебе поверит?

1.

Она выглядит как покойник. Маленькая, как у воробья, голова лежит на большой подушке. Кожа словно приклеена к черепу. Рот полуоткрыт, губы сухие, бесцветные. Зеленая кислородная трубка введена в нос и прикреплена к щеке белой клейкой лентой. Исхудавшие, покрытые синими пятнами руки скрещены на перине. На стойке капельницы висит пакет, из которого по трубке течет жидкость.

Ей дали отдельную палату. Хотели сделать лучше. Но я помню, как однажды она сказала, что больше всего в жизни она боится умереть в одиночестве!

Палата наполнена ярким светом. Я переношу стул, стоящий около раковины, к кровати. Стальные ножки царапают пол.

Я осторожно беру ее руку. Словно тонкий кожаный мешочек, набитый костями. Глажу по коже и распрямляю ее вялые пальцы в своей руке.

Звуки. Ее дыхание. Тиканье электронного аппарата. Рычание автомобильного двигателя на улице. Вздох. Ее вздох.

На стене над дверью висят часы, которые отстают на пять минут. Секундная стрелка дергается, чтобы поспеть за тиканьем. Что-то в часах явно не в порядке.

На ночном столике стоит букет в блестящей больничной вазе. Прикреплена визитная карточка. Можно прочитать сообщение, написанное от руки печатными буквами.

Peaceful journey, Grethe! Eternally Yours

МММ.[60]

Мак-Маллин открыл мне часть правды. И ничего больше. Часть правды. Возможно, что я ничего не знаю. Не знаю, в какое объяснение верить. Я не знаю даже того, надо ли верить в какое-нибудь из них. Но я знаю: как только я передам ларец Мак-Маллину, сам ларец и его содержимое исчезнут навсегда. Если они оберегали свою тайну две тысячи лет, они сумеют сохранить ее еще две тысячи. Монастырь Вэрне никогда не станет международным туристическим центром. Поля не превратятся в переполненные автостоянки, нетерпеливые американские туристы не будут стоять в очередях, чтобы взглянуть на расчищенный октагон под пуленепробиваемым стеклом или изучить копию — с переводом на шесть языков — манускрипта из ларца. Потому что все это будет тайной. Все будет так, как если бы никогда ничего не случилось.

Ее ресницы дрожат. Она открывает глаза. Взгляд тяжелый, мутный, исходящий из тьмы, где нет сновидений. Она медленно узнает меня.

— Малыш Бьорн, — шепчет она.

— Грета…

Глаза пытаются сосредоточиться на действительности, частью которой она больше не является.

— Ну и видок! — шепчет она.

Сначала я не отвечаю. Потом понимаю, что она имеет в виду.

— Я всего лишь загорел, — объясняю я.

Ее взгляд мутнеет. Вдруг она пугается.

— Ты нашел что-нибудь? — спрашивает она.

— Да, — отвечаю я.

И рассказываю ей все.

Потом она долго молчит. Только кивает сама себе. Как если бы ее ничто не удивило.

— Значит, дело было так, — выговаривает она наконец.

Тишина вокруг нас полна звуков.

— А как он? — спрашивает вдруг она.

— Кто?

— Майкл? С ним все в порядке?

— Да. Он прилетел в Осло вместе со мной. Но он не хотел… мешать.

— Он со мной. По-своему.

— Я скажу это ему.

— Всегда по-своему, — продолжает она и смотрит на цветы.

— Есть кое-что еще, — говорю я.

— Да?

— Ты и Мак-Маллин… — Я помогаю ей.

— Да. — Она шепчет, как будто от этого боль ослабевает. — Мак-Маллин и я. В Оксфорде. — Ее глаза нежно смотрят на меня. — Он такой благородный. Как ты. Благородный.

Я смотрю на часы, слежу за упорной борьбой секундной стрелки с часами.

— Как умер мой папа, Грета?

Она закрывает глаза:

— Бессмысленно.

— Но как?

— Он ревновал! Твою мать к Трюгве.

— Значит, он знал. И он тоже.

— Он не мог вынести, что твоя мать влюбилась в Трюгве.

— Понимаю.

— Но это не обязательно должно что-то значить. В перспективе. Она вернулась бы к нему. Но он не мог вынести, что его жена отдалась другому.

— И что случилось?

— Это не мое дело. И не твое.

— Но ты знаешь?

Она вздыхает.

— Пожалуйста, Грета. Что случилось?

— Не мучай меня этим сейчас, Малыш Бьорн!

— Пожалуйста.

— Спроси своего отчима, Малыш Бьорн. Он знает.

— Он убил папу?

— Нет.

— Маме известно, что случилось?

— Нет.

— Но как…

— Не спрашивай больше.

— Почему ты не хочешь мне это рассказать?

— Потому что так лучше.

— Лучше?

— Для тебя.

— Как это?

Ее глаза матовые, безжизненные.

— Ты пожалеешь.

— Пожалуйста!

Пальцы на перине вздрогнули, резко и нелепо.

— Поверь мне! Ты не захочешь этого знать!

— Захочу!

— Ну, если настаиваешь, — вздыхает она.

Она выжидает, потом продолжает:

— Ты, конечно, знаешь все о твоей матери и Трюгве…