Хореограф - Татьяна Ставицкая

Сказал и вдруг заметил кривую ухмылку парня. Конечно, у Залевского были пароли, пин-коды и пропуска в мир искусства.

– Понятно, – разочарованно сказал собеседник. То, что передано было Залевскому когда-то из рук в руки, этот малый урвал у жизни сам. И «рулил» сам. – Я помню, тебе помог тот директор театра, в которого ты был когда-то влюблен. Он разрешил тебе ставить в своем театре.

– Да. Но ничего тебе не понятно! – обиделся хореограф. – Даже березе, чтобы она выросла полноценной, потребно двести пятьдесят разных растений и микроорганизмов вокруг! Понимаешь? Это ты у нас вопреки всему сквозь асфальт пробился – лютик нежный, вот тебе и не за что зацепиться! Торчишь посреди тротуара: того и гляди – затопчут! Или, думаешь, оградкой обнесут? Это же только начало было! А дальше мне нужно было обрести собственный творческий почерк, стать личностью в искусстве, узнаваемой во всех смыслах! Мне тогда казалось, что я стремительно эволюционирую – превращаюсь из человека прямоходящего в человека разумного, думающего, творческого! Прямо в реальном времени! И одно дело, когда ты в команде, ведомый, и совсем другое, когда тебе доверились люди! Ты за них отвечаешь. За их творческую реализацию, за их материальное благополучие. Фактически – за их жизнь. Ты когда-нибудь отвечал за кого-то?

– Пока только за себя.

– Когда отвечаешь только за себя, в этом есть момент необязательности: хочешь – встаешь утром, не хочешь – дрыхнешь. Есть «завод» – идешь на сцену и работаешь, остыл – по клубешникам шаришься, приключений ищешь.

– А если не приключений, а заработков? И не все зависит от моих «хотелок». Ты разве этого не понимаешь? Сколько тебе тогда было, когда ты «эволюционировать» начал?

– Тридцать, – ответил хореограф и подумал, что, конечно, тридцатник в его понимании – это почти старость.

Мальчишка потерял интерес и смотрел в окно. Наверное, уже тяготился беседой, отдававшей нравоучениями, не научившей быть сильным, а, напротив, обозначившей его незащищенность, безнадежность потуг и беспочвенность надежд, иллюзорность опоры, наведенной его собственным воображением. Нет никакой опоры. Но надо жить так, как будто она есть – желанная опора. И надо опять драться за себя, цепляться за самые крохотные уступы, карабкаться, сколько хватит сил, и не смотреть вниз, в пропасть под собой, чтоб не сорваться в нее.

– Что-нибудь скажешь на прощание? – спросил Марин. Он никак не находил в себе сил его отпустить.

Губы парня поехали куда-то вбок, приподнялся уголок рта.

– Обязательно нужны слова?

– Я бы хотел. Если ты можешь.

Парень кивнул. Подыскивал слова. Ну вот, кажется, отыскал. Руки дрогнули, взошли к груди, приоткрылись ладони, развернулись к сердцу… И вдруг Марину захотелось, чтобы этот мальчик любил его так сильно, так остро, до самозабвения, до срыва! Чтобы дышал им, чтобы доверился ему…

Руки опали, и парень произнес:

– Так получилось, что я мало знаю о мире. Но мне казалось, что о человеческих отношениях я знаю все. Так вот: я ошибался.

Залевский мог бы теперь сказать о себе то же самое. Чего-то он о человеческих отношениях до сих пор не знал. У него не укладывалось в голове: он – человек с мировой известностью, внимания которого добивались многие, не смог удержать возле себя какого-то мальчишку!

– Ты жертвуешь моей дружбой? Во имя чего?

– Я не понимаю, что такое «дружба». Ее никогда не было в моей жизни.

От него отказались. Юноша Левкат, убегая от любви Аполлона, превратился в скалу.

Ну, что ж, подумал хореограф, возможно, у Создателя были на него, Залевского, особые планы. Например, чтобы он стал еще одним опытом для этого парня. И та часть Создателя, которая была дьяволом, искушала мальчишку посредством Марина. Залевский почувствовал себя удобрением, потребным для того, чтобы состоялся этот невозможный малый – во всем богатстве значений человеческой жизни, во всей палитре чувств.

Это малоприятное открытие вкупе с препакостным ощущением «удобрения» не помешало хореографу заметить на шее парня тонкую цепочку с крестиком, выбившимся из горловины джемпера. Вот так новость! У него появился новый «отец», который смог обратить его в веру? Кто он? Вот, значит, как… Языческим богам здесь не место…

Он, Марин, открыл для него волшебную Индию, рай земной, а кто-то, занявший теперь его место в сердце мальчишки, безжалостно обернул его в душный кокон, сделал слабым, заставлял его каяться в мифических грехах и отдать себя, свою жизнь на усмотрение Бога. Или он сам таким образом решил поставить точку в поисках отца? Выбрал самого авторитетного – Того, которому можно довериться? Того, который не предаст. Напрасно он на это надеется. Он же знает, что бог не отвечает за справедливость, в том числе за справедливость в жизни каждого юноши. Эй, парень, ты же говорил, что бог – в каждом! Значит, когда ты просишь помощи у бога, ты обращаешься к себе. Значит, когда тебе говорят: бог поможет, – это означает, что рассчитывать ты можешь только на себя. По-прежнему – только на себя. И нет у тебя, парень, другого пути, кроме пути к себе – сильному. Спасай себя, мальчик, сам! Спасай…

Неужели он всерьез полагает, что взрослые – сильные? Это он – сильный. Он смелый, потому что не знает, чего на самом деле следует бояться. И иммунитета социального у него – вагон. Просто не осознает еще. Он уже закален одиночеством, невостребованностью, предательством. А Марин сломался. Сломался на этом парне.

– Ладно, ты выиграл эту партию, – подвел горестный итог Залевский. – Твой внутренний демон поборол моего внутреннего демона, – усмехнулся он.

Пусть думает, что для Марина это была игра – так Залевскому легче будет унять свое уязвленное самолюбие. И позже он как-нибудь даст ему понять, что вся эта истерика с растерзанной рукой тоже не имела к нему отношения.

– Ты – самая тяжелая моя потеря, – услышал он в ответ.

Залевский понял: мальчишка больше никогда не допустит, чтобы его бросали. Он уйдет первым. И всегда будет уходить первым, сжигая мосты. И, наверное, он наказывал Марина своим уходом. За все не случившееся в их жизни. За то, что Марин струсил. Да, он струсил. Он должен был или открыться, признаться – хотя бы тогда, на берегу: быть может, мальчишка именно этого и ждал! Или стать ему отцом. Но теперь он выбрал в отцы бога. Он больше не доверял людям. Неужели Залевский ревнует его к богу?

– Ницше однажды предположил, что Бог – выдумка и ухищрение Дьявола. А теперь иди.

Мальчик-мужчина отдалялся, уходил в свою жизнь, в которой не нашлось места Марину. Сначала хореограф перестал слышать его волнующий аромат, потом ослабел энергетический поток, скоро поблекнет силуэт в окне, превратившись в часть пейзажа за стеклом. Да, кто-то из них двоих должен был сломаться… Но и потери каждого – сопоставимы. Личные ставки оказались равными.

И вдруг хореограф увидел, что покинувший его человек идет не один. Вместе с ним по узкой дорожке, ведущей в гору к больничным воротам, восходили еще двое. Не подле, не обок, не плечом к плечу. Один шел впереди, словно ему был ведом Путь, – заслоняя его собой, готовый принять встречный удар, другой замыкал шествие – арьергард, прикрывающий спину. Марину померещился крылатый контур. «…Они суть служебные духи, посылаемые на служение для тех, которые имеют наследовать спасение». Эти двое – его персональный самопризванный staff. Его беззаветные хранители и стражи. Они не озабочены самореализацией, не алчут славы, не нуждаются в почитателях. Они выбрали любовь. Они просто любят его. Они готовы заботиться о нем, защищать его. Это они балуют его. Это они подставляют руки, когда он падает… Они ничего не просят взамен. И он будет принимать их любовь и, возможно, одаривать своей. Этот человек сам выбирает, кого кем назначить в своей жизни: кого – любимой коровой, кого – отцом, кого – ангелом-хранителем.