Ради Елены - Элизабет Джордж

Хелен коснулась его щеки. Какая прохладная у нее рука. А он, наверное, весь горит.

Линли встал. Его трясло.

— Я отвезу тебя к Пен.

— Что случилось?

Линли покачал головой. Самый простой выход сейчас — это сравнить себя с Виктором Карптоном, зная наперед, что Хелен великодушно и с любовью будет доказывать, как не похож он ни на кого. Сложнее прислушаться к своему сердцу и оценить обстановку, когда собственное поведение, желание и намерения говорят сами за себя. Несколько часов он старательно собирал семена понимания, а теперь взял и бездумно выбросил их все на ветер.

По лужайке мимо привратника Линли и Хелен вышли на Тринити-лейн. Хелен молчала, но вопрос ее так и висел в воздухе в ожидании ответа. Линли знал, что обязан ответить. Он молчал, пока не довел ее до машины и не открыл перед ней дверь. Но когда Хелен уже садилась, Линли остановил ее, дотронулся до плеча и все никак не мог подобрать слова.

— Я судил Карптона. Я определил меру вины и обдумывал наказание.

— Этим и должен заниматься полицейский.

— Обвинять полицейский может в том, в чем неповинен сам, Хелен.

— В том же… — нахмурилась Хелен.

— В вожделении. Без отдачи, без благодарности. В простом вожделении. В слепом обладании тем, чего хочется. И в наплевательском отношении ко всему остальному.

Хелен взяла его руку. Несколько секунд она смотрела за мостик, где появились уже первые призрачные хлопья тумана, которые расплывающимися пальцами обвивали стволы деревьев. Она повернулась к Линли:

— Ты не был одинок в своем вожделении. Никогда не был, Томми. Ни вчера, ни позавчера. И уж точно не сегодня вечером.

На сердце у Линли стало легко, когда он понял, что не виноват перед ней и что отныне в их отношениях не будет недосказанности.

— Оставайся в Кембридже. Приезжай домой, как только сможешь.

— Спасибо, — прошептала Хелен и ему, и этому вечеру.

На следующее утро густой туман серым покрывалом окутал город, стелясь дымкой от окружных болот и вздымаясь в воздух бесформенными облаками, которые одели деревья, дома, дороги, открытые участки земли в саван и до неузнаваемости изменили все привычное и знакомое, оставив только очертания. Машины, грузовики, автобусы, такси дюймовыми шажками двигались вдоль мокрых тротуаров по улицам города. Велосипедисты медленно балансировали в сумраке. Пешеходы спешно облачились в пальто и старались увернуться от воды, непрестанно капающей с желобов, подоконников и Деревьев. Два ветреных и солнечных дня канули в небытие. Как бубонная чума на город опять опустился туман.

— Прямо-таки рассадник чахотки, — сказала Хейверс.

Закутавшись в пальто цвета горохового супа, подняв воротник и для убедительной защиты натянув розовую вязаную шапочку, она постукивала себя ладошками по локтям и притопывала от холода по дороге к машине Линли. Густой туман бусинками осел на ее пальто. Челка песочного цвета уже потихоньку завивалась, словно ее обработали паром.

— Не удивительно, что Филби и Берджес отсюда перекочекали в Россию, — мрачно заметила Хей-верс. — Наверное, искали, где климат получше.

— Да, — согласился Линли. — Зимой в Москве просто курорт.

Линли наблюдал за своим сержантом. Хейверс задержалась почти на полчаса, он уже собирался выходить, когда она, тяжело ступая по коридору, подошла к его комнате в Айви-корте и легонько постучала в дверь.

— Извините. Все этот проклятый туман. М11 было похоже скорее на таксомотовелопарк, чем на шоссе.

Несмотря на этот небрежный тон, Линли заметил, что Хейверс выглядит уставшей и в ожидании, пока он наденет пальто и шарф, беспокойно ходит по комнате.

— Плохо спали?

Хейверс поправила сумку на плече, словно собралась с духом, прежде чем ответить:

— Очередной приступ бессонницы. Переживем как-нибудь.

— А как мама?

— Она тоже не спала.

— Понятно.

Линли аккуратно повязал шарф и надел пальто. У зеркала он начал старательно причесываться, тайно наблюдая таким образом за отражением Хейверс. Она застывшим взглядом смотрела на его кейс на письменном столе, но ничего перед собой не видела. Линли не отходил от зеркала, специально тянул время, молчал и ждал, не скажет ли она что-нибудь.

Его одолевало смешанное чувство вины и стыда при виде разделяющей их пропасти, и уже не в первый раз он вынужден был признать, что разница между ними не сводится к различию их положений и состояний. Потому что Хейверс сражается с обстоятельствами, являющимися следствием банального невезения, карт, расклад которых вот уже десять месяцев подряд не в ее пользу. Линли очень хотелось объяснить ей, что достаточно одного телефонного звонка, и черная полоса в ее жизни закончится. Ему ничего не стоит посоветовать снять трубку, но он знает, как отнесется к совету Хейверс: этот звонок всего лишь освободит ее от обязательств, избавит от тягот, но не решит проблему. Линли признавался себе и в том, что на ее месте не стал бы так обременять себя сыновним долгом.

Только нарциссизмом можно было бы объяснить столь долгое любование собой в зеркале, поэтому Линли положил расческу и повернулся к Хейверс. Она услышала стук расчески и прекратила разглядывать кейс.

— Простите меня за опоздание, — торопливо проговорила она. — Я знаю, что вы, сэр, меня постоянно покрываете. Но вы же знаете, что я не нарочно.

— Дело не в этом, Барбара. Мы все друг друга покрываем, когда в личной жизни плохо идут дела. Это все понятно.

Позади Хейверс стояло кресло, она нащупала его ручку, не столько для опоры, сколько пытаясь занять чем-то руки, и принялась расковыривать протертую обивку.

— Забавно, но сегодня утром мама прекрасно соображала. Ночью был настоящий кошмар, а с утра порядок. Мне кажется, это неспроста. Наверное, это знак.

— Когда человек ждет знаков, они мерещатся ему на каждом шагу. Однако вряд ли они существуют на самом деле.

— А вдруг есть шанс, что она пойдет на поправку…

— А как же эта ночь? А как же вы? Что со всем этим делать, Барбара?

Барбара расковыряла уже порядочную дыру в обивке, крутя ее в разные стороны.

— Куда я отправлю ее из дому, если она даже не соображает, что происходит? Как я могу так поступить? Ведь она моя мать, инспектор.

— Мать, а не вечный крест!

— Тогда почему я воспринимаю это именно так? Хуже того, я чувствую себя преступницей, безнаказанно разгуливающей на свободе, в то время как она отбывает срок.

— Потому что в глубине души вы хотите позвонить. Ведь острее всего чувствуешь вину, когда решение, которое ты принимаешь, как тебе кажется, из эгоистических побуждений, оказывается правильным или справедливым. Перестаешь доверять себе и не знаешь, благороден ли твой поступок, или ты просто хочешь поступить так в собственных инересах.