Впусти меня - Йон Айвиде Линдквист

— Осторожно, сломаешь.

— Извини.

Эли быстро отдернула палец, и пластинка опять завертелась. Оскар заметил влажный отпечаток пальца, проплывавший мимо каждый раз, когда пластинка оказывалась в свете лампы. Эли снова засунула руку в карман, она продолжала смотреть на пластинку, будто пытаясь услышать музыку, и разглядывала дорожки.

— Это, наверное, глупо, но… — Уголки ее рта дрогнули. — У меня уже двести лет не было ни одного нормального друга.

Она взглянула на Оскара с виноватой улыбкой, словно оправдываясь: прости что я говорю всякие глупости.

Глаза Оскара округлились:

— Ты что, ты такая старая?!

— Да. Нет. Родилась я примерно двести двадцать лет назад, но половину этого времени я спала.

— Но я-то тоже сплю. Ну, по крайней мере по восемь часов — это сколько получается? Треть всего времени.

— Да, только когда я «сплю», я по нескольку месяцев не встаю вообще. А потом несколько месяцев живу. По ночам. А днем отдыхаю.

— Так положено?

— Не знаю. У меня — так. А потом, когда просыпаюсь, я опять маленькая. И слабая. И мне нужна помощь. Может, поэтому я и выжила. Потому что я такая маленькая. И люди готовы мне помогать. По разным причинам.

По ее щеке пробежала тень, она стиснула зубы, глубже засунула руки в карманы халата, что-то нащупала и вытащила какой-то предмет. Тонкая глянцевая полоска бумаги, видимо забытая мамой, — та иногда надевала его халат. Эли осторожно положила бумажку обратно в карман, будто какую-то ценность.

— И что, ты спишь в гробу?

Эли засмеялась и покачала головой:

— Да нет, я…

Оскар больше не мог сдерживаться. Его слова невольно прозвучали как обвинение:

— Но ты же убиваешь людей!

Эли посмотрела ему в глаза с легким удивлением, будто Оскар указал ей на то, что у нее пять пальцев на каждой руке или что-либо не менее очевидное.

— Да. Я убиваю людей. Мне очень жаль.

— Тогда почему ты это делаешь?

Вспышка раздражения в глазах Эли.

— Если у тебя есть идея получше, можешь ею поделиться.

— Но… ведь кровь, наверное, можно… как-нибудь…

— Нельзя.

— Почему?

Эли фыркнула, прищурив глаза:

— Потому что мы с тобой похожи.

— Чем это мы похожи? Я…

Эли рассекла рукой воздух, как если бы в ней был нож, и произнесла:

— Чего уставился, козел? Сдохнуть хочешь? — Она снова взмахнула невидимым ножом. — Вот тебе! Чтоб не пялился!

Оскар сжал губы, облизал их.

— Что ты такое говоришь?

— Это не я говорю. Это ты сказал. Первое, что я от тебя услышала. Там, на площадке.

Оскар вспомнил. Дерево. Нож. Как он наклонил лезвие и впервые увидел Эли.

Почему же тебя видно в зеркалах? Ведь я-то тебя тогда увидел в отражении.

— Я… никого не убиваю.

— Нет. Но хотел бы. Если бы мог. И уж точно убил бы, если б приперло.

— Но я же их ненавижу. А это большая…

— Разница? Ты так считаешь?

— Ну… разве нет?

— Если бы ты знал, что тебе это сойдет с рук. Если бы это произошло само собой. Если бы тебе стоило лишь пожелать, чтобы они умерли. Ты бы это сделал?

— …Да.

— Ну вот. И это ради забавы. Из мести. А я это делаю из необходимости. У меня нет другого выбора.

— Но ведь это только потому, что они… они меня бьют, они надо мной издеваются, потому что я…

— Потому что ты хочешь жить. Так же как и я.

Эли протянула руки, взяла лицо Оскара в свои ладони.

— Побудь немного мной…

И поцеловала его.

* * *

Пальцы господина сжимаются на игральных костях, его ногти покрыты черным лаком.

Тишина висит в зале душным туманом. Тонкая рука наклоняется… медленно, медленно… и из нее на стол выпадают кости… тук-тут-тук. Они ударяются друг о друга, вращаются, замирают.

Двойка. И четверка.

Оскар чувствует непонятное облегчение, когда человек обходит стол и встает перед строем мальчиков, как генерал перед своей армией. Голос его бесцветен — ни низок, ни высок, — когда он вытягивает длинный указательный палец и начинает считать, двигаясь вдоль ряда.

«Один… два… три… четыре…»

Оскар смотрит влево, на тех, кого уже посчитали. В позах мальчиков чувствуется расслабленность, свобода. Всхлип. Сосед Оскара сжимает плечи, губы его дрожат. Он шестой. Теперь Оскар понимает свое облегчение.

«…пять… шесть… и… семь!»

Палец указывает на Оскара. Человек смотрит ему в глаза. Улыбается.

Нет!

Но это же!.. Оскар отрывает взгляд от человека, смотрит на кости.

Теперь на них тройка и четверка. Соседний мальчик смотрит по сторонам непонимающим взглядом, будто только что очнулся от кошмарного сна. На какое-то мгновение их взгляды встречаются. Пустота. Непонимание.

Потом вопль с другого конца зала.

…Мама…

Женщина в коричневом платке бежит к нему, но между ними возникают две фигуры, хватают ее за локти и отбрасывают назад к каменной стене. Оскар тянет к ней руки, словно пытаясь подхватить, и губы его складываются в слово:

Мама!

И в эту секунду руки, тяжелые, как гири, опускаются на его плечи, выводят из строя и ведут к маленькой двери. Человек в парике, все еще грозя указующим перстом, следует за ним. Его вталкивают, втягивают в темную комнату, где пахнет…

…спиртом…

…затем мерцание, неясные картины; свет, темнота, камень, обнаженная кожа…

…пока ощущения наконец не складываются в единое целое. Оскар чувствует, как что-то давит на грудь. Он не может пошевелить руками. Правое ухо, кажется, вот-вот лопнет, оно прижато к какой-то деревянной доске.

У него что-то во рту. Веревка. Посасывая волокна, он открывает глаза.

Он лежит на животе на столе. Руки привязаны. Он обнажен. Перед его глазами две фигуры: господин в парике и еще кто-то. Низенький толстяк с видом весельчака. Нет, человека, считающего себя весельчаком. Вечно рассказывает шутки, над которыми никто не смеется. У весельчака в одной руке нож, в другой чаша.

Что-то не так.

Грудь, ухо, колени прижаты к поверхности стола. Но не пах. Как будто в этом месте в столе проделано отверстие. Оскар пытается вывернуться, чтобы проверить, но он слишком крепко привязан.