Аномалия Камлаева - Сергей Самсонов

— Что вам? — бросает рыкающим басом на ходу.

— Я — Камлаев.

— Камлаев, Камлаев… какой это Камлаев?

— Сын Камлаева.

— Ах, да, да… сын… подождите меня у дверей в ординаторскую.

Камлаев ждет, бессмысленно пялясь на застывшие бугорки масляной краски. Если долго вглядываться вот в эти масляные бугорки, то можно разглядеть диковинные профили, головы нездешних, фантастических зверей.

— Пойдемте, сын Камлаева. Проходите. Садитесь.

Массивный подбородок, глубокие носогубные. Набрякшие подглазия. Брылья. Угольно-черные глаза блестят, как драгоценные каменья. Вековечная в них скорбь, брюзгливая, кислая. Импозантность старого развратника, похотливого селадона. Лицо человека, прожившего жизнь во власти — во власти над пронзительной, удушливой и постыдной минутой человеческого умирания. Во власти, ставшей чем-то вроде бытовой привычки, чем-то вроде отправления естественной потребности. Если можно поверить, что кто-то из людей на самом деле наделен даром внутривидения, то именно вот этот и наделен. Он видит все то, что внутри Камлаева, — состояние его совершенно здорового сердца, безотказной печени, неутомимых легких, артерий, вен, лимфоузлов. Он видит ограниченность собственного могущества, и он не присваивает себе той власти, которой не может распорядиться. Не присваивает власти миловать, избавлять, спасать, вытаскивать с того света. Дальше строго определенной границы власть его не простирается. Хороший или, во всякой случае, неплохой врач всегда стоит у этой отметки.

— Я хотел бы…

— Я знаю, чего вы хотели. Такого непроходимого упрямства, как в вашем отце, я ни в ком еще не встречал. От операции, в его случае совершенно необходимой, он отказался наотрез. Я рассказал ему обо всех последствиях отказа. Сказал, что, по сути, у него нет выбора. Сказал, что, не проведи мы в ближайшее время операции, в инвалида он превратится и без нашей помощи.

— То есть как это?!

— Не кричите, пожалуйста. Нет ничего более бессмысленного, чем кричать. К сожалению, далеко не все это понимают. Операция совершенно необходима. При дальнейшем развитии опухоли затронутыми окажутся тазовые и забрюшинные лимфатические узлы. Дальше печень, легкие, кости. Советую не отцу, так вам твердо усвоить это. Это безостановочный процесс с продвижением вверх. Я был бы рад предпочесть операции химическую и лучевую терапию, но, к сожалению, в данном случае мы не имеем возможности ждать.

— Да что вы мне объясняете как идиоту… маленькому?

— Еще раз прошу, не кричите. Вы имеете влияние на своего отца? Он к вам прислушивается? Поговорите с ним как близкий, как родной человек. Как сын с отцом, в конце концов. Да не просто поговорите. Не так, как мы сейчас разговариваем с вами. Не отставайте от него ни на шаг. В конце концов, тащите его на операцию силой. Вы поняли меня? Силой.

— Я не могу одного понять: как может человек… ну, то есть отец сам отказываться от единственной возможности?

— Его реакция не уникальна. Многие люди ведут себя точно так же. Для вашего отца лечь на стол хирурга, да и просто оказаться в больнице означает даже не приговор, а скорее оскорбление, которое он вынести не в силах. И все усилия врачей, все медицинские манипуляции он упрямо воспринимает как дальнейшее унижение.

— Это от страха?

— Да, от страха, но это особенный страх. Проблема в иррациональности болезни. В неясности причин, ее вызвавших. В предопределенности исхода. Не перебивайте меня, послушайте. Когда человек узнает, что болен, что у него онкологическое заболевание, известие об этом парализует его волю, лишает его всякого желания предпринимать что-либо. Он изначально настроен на отрицательный исход. После этого одни срываются в истерику и начинают бессознательно мстить всем окружающим, захлебываясь от злости на тех, кто здоров, на тех, кого эта болезнь не коснулась. Такие люди спешат оповестить весь мир о том, что им осталось жить считаные минуты. Да не перебивайте вы меня! Другие же люди, пережив начальную панику, становятся тупыми, равнодушными, одним словом, растениями. Ваш отец по природе своей не способен ни к первому, ни ко второму варианту. Он не станет набрасываться на здоровых людей, вымещая на них бессильную злобу. Но это не значит, что он не способен испытывать страха, просто страх его принимает иную форму. Его неверие в положительный исход принимает форму неприятия любого врачебного вмешательства. Вы должны заставить его поверить, что такое вмешательство необходимо. Заставьте его послушать вас и через это неверие.

— Ну, а вы-то его почему в таком случае не заставили?

— Молодой человек, наша власть над больными не безгранична.

— Стоп, стоп, стоп. О чем мы сейчас вообще говорим? Я хочу понять, как будут обстоять дела. После операции. Что будет-то с ним? Вы даете гарантию?.. — Камлаев говорил и себя не слышал, себя не чувствовал, как будто эти слова говорил не он, а кто-то другой, над самым его ухом. — Вы отвечаете?..

— Нет, я не отвечаю. Мы в равной степени можем добиться остановки роста опухоли и ничего не добиться. Если прямо и начистоту, то не только панацеи не существует, но и те возможности, которыми мы располагаем, не позволяют нам добиться ремиссии в большинстве случаев.

— Так какого же вы тут мне?.. Вы ничего не можете и только врете… мне, ему, всем врете. Что ваша гребаная операция поможет, в то время как она ни хрена не поможет! Сначала вы талдычите ему о единственном шансе, а потом объявляете, что этот единственный шанс на самом деле заведомо обреченная попытка лечения? За каким вы объявляете отца идиотом, если он не хочет терпеть над собой совершенно бессмысленные процедуры? Да он просто отказывается от вашей ложной надежды. Вы что с людьми-то делаете, а? Вы месяцами пудрите им мозги, убеждая их в том, что лечение имеет хоть какой-то смысл. Ну, и кто же ты после этого, а, эскулап? Да ты зачем тогда вообще всем этим занимаешься? Всей этой ритуальной бессмыслицей? Ты — врач вообще или могильщик? Зачем вы скрываете от него эту правду?

— Единственная правда заключается в том, чтобы не признавать смерть. — Профессор поднял на Камлаева свои драгоценные каменья. Бесконечно терпеливый взгляд, и в нем человеческая усталость объяснять элементарные вещи. — Не признавать смерть и не давать пустых обещаний. Вот и вся существующая правда, которую я вам могу предъявить. Вы говорите, нет шансов? Говорите, ложная надежда? И после этого умываете руки? Так почему же я не умываю руки, в то время как ваш отец для меня, извините, не сват, не брат, а один из многих? Почему вы с такой настойчивостью добиваетесь ясности, окончательного ответа в отношении вашего отца, в то время как на деле вы обязаны холить всякую неясность? Почему вы так хотите знать, когда вы обязаны ничего не знать? Не знать, чтобы тащить, за волосы тащить отца к единственной имеющейся возможности. Знать в вашем положении — это позиция слабого. Позиция инертного человека, отказавшегося от всякого действия. Есть ничтожный шанс — безвольный человек, каким вы себя показываете, не придал бы этому шансу никакого значения, но не будьте же вы с отцом безвольными людьми. Отцу-то, может, и позволительно сейчас быть безвольным, но вам-то, вам… Никто с вас ответственности не снимал. Это ваша ответственность, и свалить ее на чужие плечи вам не удастся. Но вы предпочитаете встать в позу «ничего не вижу, ничего не могу, заранее со всем смирился». Своей некомпетентностью вы оправдываете свое бездействие. Вы точно так же не верите в положительный исход и с готовностью расписываетесь в собственной неспособности помочь. На том якобы основании, что мы, врачи, ему не помогли. Вы судите рационально, но когда речь идет о вашем отце, непозволительно судить только рационально.