Лихие гости - Михаил Щукин

Никто его не провожал, и вслед ему никто не смотрел.

Сторонясь шумного Александровского проспекта, окраинными улицами, не сбиваясь с шаркающего и немощного шага, Цезарь выбрался на берег реки Талой, все еще покоившейся подо льдом, и двинулся вдоль складов, где под тесовыми навесами лежали грузы, дожидавшиеся навигации, чтобы быть отправленными в верховья или низовья реки. Тюки, ящики, мешки громоздились высокими пирамидами под строгим доглядом сторожей, которые даже днем бухали в медные рынды, подвешенные возле их избушек, предупреждая лихой народишко, что люди, поставленные на эти посты, бодрствуют, снам не предаются и готовы в любой момент защитить хозяйское добро.

Миновав склады, Цезарь выбрался на узкую, но хорошо притоптанную дорожку, которая привела его прямиком в кабак — самый паршивый, окраинный, какой имелся в Белоярске. Ни ставен, ни вывески у этого кабака не было, и обозначал он самого себя только разлапистой елкой с облетевшей хвоей, которая маячила, прибитая ржавыми гвоздями, сбоку низкой двери. Кабак назывался — Ванька Елкин . Ванька и Ванька, Елкин и Елкин — никаких вопросов у знающих и страждущих не имелось, и вывеска им не требовалась.

Дверь открылась, будто визгнула собака, которой нечаянно наступили на лапу. Цезарь нагнул голову, чтобы не удариться о притолоку, и вошел в темное и тесное нутро кабака, навсегда пропахшее кислым, сивушным запахом. Примостился на скамейку, с краешку свободного стола, выложил на столешницу медяки и подпер ладонью голову, словно задремал, дожидаясь, когда у расторопного полового дойдет до него очередь. Молодой, рыжий парень долго ждать себя не заставил. Ничего не спрашивая, привычно смахнул медяки в карман грязного передника, крутнулся и выставил мерзавчик, а на закуску — горячей требухи и соленой капусты, все в одной чашке; сверху положил ломоть хлеба. Закусывай, господин хороший, радуйся, что у Ваньки Елкина для тебя всегда приют имеется.

Цезарь неторопливо выпил, пожевал капусты и незаметно огляделся: нет ли чего подозрительного? За дальним столом шумели уже веселыми голосами четверо оборванцев. Рядом с ними торопливо опохмелялись две трясущихся личности, судя по виду — из конторских. Больше никого в этот час в кабаке не было. Даже половой куда-то отлучился. Вот и славно. Цезарь незаметно достал из кармана шабура гвоздь с расплющенным и остро заточенным концом, грудью навалился на столешницу, уронил голову, будто задремал-задумался. Сам между тем быстро нащупал рукой толстую перекладину стола, едва ощутимую на ней углубленную полоску и всунул в нее острие гвоздя. Надавил, и деревянная дощечка, словно крышка пенала, легко сдвинулась. Из узкого углубления Цезарь вытащил бумажку, свернутую в трубочку, вернул дощечку на прежнее место и сунул бумажку вместе с гвоздем в карман. Вскинулся, протер глаза, как будто очнулся, и снова огляделся — в его сторону даже головы никто не повернул. Цезарь допил мерзавчик, доел капусту, требуху и выбрался из кабака, делая вид, что пошатывается на неверных ногах.

По той же самой тропинке, по которой пришел, добрался до складов, миновал их и, лишь оказавшись на безлюдном пространстве, достал из кармана бумажку, скрученную в трубочку. Развернул. Кривые буквы, падающие влево, складываясь в слова, извещали: «Исправник, похоже, получил выговор от начальства. Солдат у него отозвали. Сейчас ничего не предпринимает. Луканин ездил в Успенку. Парень, который был за кряжем, вернулся живым. Что этот парень рассказал, пока неизвестно. Гости уже в дороге, Луканин о их приезде извещен телеграммой. Спешно готовят к навигации пароход „Основа“. По всей вероятности, на нем и будут доставлять гостей к означенному месту, как только вскроется река. Больше никаких сведений не имеется».

— Не имеется, — недовольно пробормотал Цезарь, — а за что я деньги плачу… Эх, людишки, людишки, нет предела вашей мерзости!

Он мелко-мелко изорвал бумажку, бросил клочки на обочину тропинки и глубоко притоптал их в грязи дырявым опорком.

Взволнованный голос Нины Дмитриевны звенел заливистей валдайского колокольчика:

— И вот сегодня, в этот высокоторжественный день, мы зажигаем в холодном и суровом краю яркую свечу просвещения и будущего процветания нашей отдаленной, но любимой родины. Вековые сумерки, лежащие над великой Сибирью, будут разорваны нашим общим служением на благо сказочно богатого, но еще мало обжитого края. Открытие Белоярского отделения Русского географического общества совпало с прибытием к нам дорогих гостей — ученой экспедиции, составленной из подданных Соединенных Штатов и Британской империи. В самое ближайшее время их экспедиция отправляется в верховья реки Талой, чтобы составить описание флоры и фауны этой, еще не изученной местности. Мы окажем нашим дорогим гостям самый радушный прием, чтобы они навсегда сохранили в своих сердцах искренние и добрые чувства сибиряков…

Зал сиропитательного приюта был полон. Некоторые из приглашенных, кому не досталось места, стояли в проходе. В первом ряду располагались самые почетные горожане и члены американо-английской экспедиции во главе с лейтенантом Коллисом — крепким, рыжеватым мужчиной лет тридцати пяти, который широко улыбался, слушая Нину Дмитриевну, одобрительно кивал головой, иногда что-то переспрашивал у переводчика Киреева, сидевшего рядом, выслушивал перевод и снова кивал головой, продолжая улыбаться.

Публика внимала Нине Дмитриевне с большим вниманием.

— А признайтесь, Захар Евграфович, во сколько вам обошлась эта география? — городской голова Илья Васильевич Буранов улыбнулся и на ухо посочувствовал: — Прекрасно вас понимаю, от супруги исправника нет спасения, как от снегопада. И все-таки — во сколько?

— Для науки мне ничего не жалко, — шепотом сообщил, тоже улыбаясь, Захар Евграфович, — да и устоять перед общественным напором, сами знаете, невозможно. Пришлось раскошелиться. А сколько — уже неважно.

Горячая и глубоко прочувствованная речь Нины Дмитриевны подходила к концу:

— Сибирские общественные силы расправляют плечи для созидательной работы. И это находит замечательное подтверждение в стихах одного из сибирских авторов. Вот какие строки он посвятил нашей родной Сибири:

Край забытый, край изгнанья,

Много горя ты терпел,

Без отрад и упованья

Был печален твой удел.

И во тьме той непроглядной

Ты совсем почти заснул,

Но надежды луч отрадный

И тебе, Сибирь, блеснул.

Край родной наш и любимый,

Благодатный, юный край,

Не тужи, ты наш родимый,

Упованья не теряй.

Верь, зарею чистой, ясной

Мрак рассеется густой.

И взойдет с зарей прекрасной

Солнце правды над тобой!

Хлопали Нине Дмитриевне долго и громко.

— Душещипательный стишок, даже слеза меня пробила, — Илья Васильевич вытащил большой, крепко надушенный платок и промокнул глаза. Захар Евграфович с удивлением глянул на городского главу, но ничего не сказал.