Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - Александр Сенкевич

Вот потому-то Венедикт Ерофеев время от времени, устав быть соучастником и наблюдателем унизительного повседневного существования, нырял вглубь себя, чтобы перевести дух, восстановить силы и начать всё заново. Единственное, что тогда ему было доступно, — это книги и перемещение по родной стране. Особенно ему нравились те места, где у природы по-прежнему оставались кое-какие права, где она ещё не была беспощадно истерзана и основательно изгажена человеком. До самой своей смерти он сохранял в памяти воспоминания о самом притягательном из таких заповедных уголков свободы — о Заполярье.

Написал и подумал: не много ли в моих словах пафоса, чего не выносил Венедикт Ерофеев. Скажу проще: несмотря на горестную жизнь, хорошо ему было в родных краях, душевно. И гадюк за полярном кругом ползало намного меньше, чем в других местах России. К тому же они там были менее агрессивны и не столь ядовиты.

Как охарактеризовал Венедикта Ерофеева чуть-чуть позднее его товарищ Владислав Цидринский, «была в нём какая-то бережность по отношению к людям и снисходительность. Простая, русская, сильная натура»1. И к этому он добавляет главное, что отличало его от большинства его сокурсников и объясняет не только его скорый уход из МГУ, но также из других советских учебных заведений: «Он не был одиозной личностью. И начальство ничем не донимал — просто он был абсолютно свободен и поэтому непонятен. Его постоянно принимали за некую абсолютную угрозу и формулировали её для себя всякий раз по-разному. То это был агент иностранной державы, то это был агент чёрных демонических сил, то ещё кто-то»2.

Многие знавшие Венедикта Ерофеева студентом разных вузов в один голос утверждают, что он по своему независимому нраву с трудом укладывался в поведенческие мерки тогдашней советской действительности. Людская толчея не смогла его к себе полностью приспособить. Он сохранял с этой действительностью некоторую дистанцию, но не слишком большую, чтобы иметь возможность не терять её из виду, наблюдать за ней, а в случае опасности на какое-то время исчезать. Это всё так. Однако уже в наши дни те же мемуаристы, за редким исключением, умалчивают о том, почему его терпеливое существование в том обществе воспринималось им вовсе не жизнью, полной смысла и красоты, а изнуряющим и тяжёлым процессом выживания.

Венедикт Ерофеев появился в Московском государственном университета им. М. В. Ломоносова за пять с половиной месяцев до XX съезда КПСС, на котором были осуждены культ личности и косвенно идеологическое наследие И. В. Сталина. В приёмной комиссии филологического факультета МГУ шестнадцатилетний статный, жаждущий знаний юноша, приехавший из-за полярного круга, где он окончил среднюю школу с золотой медалью, был встречен доброжелательно и с любопытством. Он чем-то напоминал внешне и речью Михаила Васильевича Ломоносова. Его будущие учителя выглядели людьми вполне благожелательными и согласно времени настроенными миролюбиво. Но они даже и предположить не могли, что понравившегося им молодого человека ведёт по жизни абсолютно бредовая и крамольная идея. Он решил по приезде в стольный град Москву с помощью полученных в МГУ знаний отстоять независимость своей личности, укрепить её в противоборстве со злом. А это, сами понимаете, была химера в чистом виде, заблуждение и самообман наивного провинциала. К счастью, университетские преподаватели тогда не поняли, в чём причина его равнодушия к их лекциям, появившегося через полгода обучения. Ведь на первых порах он грыз гранит науки с похвальным прилежанием.

И всё-таки желание Венедикта Ерофеева сбылось. Он стал студентом самого престижного в СССР высшего учебного заведения. 1955 год был особенным. Именно к этому году относится событие, смягчившее условия приёма в советские высшие учебные заведения, — переименование Министерства государственной безопасности (МГБ) в Комитет государственной безопасности при Совете министров СССР (КГБ) и сопутствующее ему обновление кадрового состава старого ведомства, переподчинённого новому руководству. На короткое время чекисты умерили свой сыскной пыл и прижали хвосты, напряжённо думая, что последует за этим решением партии и правительства и как им придётся жить дальше.

Венедикт Ерофеев поселился в Москве в районе хрущёвских новостроек — Черёмушках. В то время это была московская окраина. Он оказался одним из пятерых жильцов в просторной комнате студенческого общежития, располагавшегося в новом пятиэтажном кирпичном доме по адресу: Новые Черёмушки, корпус 102. Его новыми товарищами стали земляк по Северу Лев Кобяков из Архангельска, Владимир Катаев из Челябинска, Валерий Савельев из Казахстана, Лёня Самосейко из Белоруссии. Вскоре он познакомился с живущим в другой комнате юношей, который станет его близким другом, — Владимиром Муравьёвым из Москвы. Его новому товарищу предоставили общежитие в порядке исключения. Мать Владимира, его отчим и он сам жили в комнате площадью шесть квадратных метров. Через несколько месяцев, переехав из района Новые Черёмушки на Стромынку, они окажутся в одной комнате общежития. О той жизни в общежитии на новом месте, о пробах пера Венедикта Ерофеева, об обстановке некоторого свободомыслия вспоминает Владимир Муравьёв: «Как раз там написана добрая половина “Записок психопата” — его первой прозы. Нам было весело и интересно вместе, но пиетета никакого не было. Он записывал что-то из того, что я говорил, я записывал то, что говорил он. Было общее взаимное понимание. Но у меня не было привычки постоянно вести записные книжки. А Веничка потом к ним возвращался многократно и писал по этим материалам. Жили весело. Ставили оперу “Апрельские тезисы” — придумывали её все вместе. Был у нас такой человек Лёня Михайлов, он говорил: “Я гожусь только на роль броневика”. И изображал броневик, у него была даже ариетта (небольшая ария — обычно в двухчастной форме, отличающаяся простым изложением. — А. С.)3.

Из сокурсников, живущих в общежитии в Новых Черёмушках, у Венедикта кроме Владимира Муравьёва устанавливаются дружеские отношения с Пранасом Яцкявичусом из Литвы и Юрием Раманеевым из Красноярского края. С Пранасом он входит в долгие полушутливые дебаты, чей язык древнее. Уж как ему не хотелось признавать правоту литовца о родстве его языка с санскритом! Однако факты демагогическим красноречием не опровергнешь. Это всё же научная дискуссия, а не партийное собрание!

Пранас Яцкявичус (Моркус) в книге воспоминаний о Ерофееве «Про Веничку» описывает московские виды, которые открывались из окон этого общежития: «Восточные окна показывали золотившиеся в московских далях башни и колокольни; с той стороны приезжали трамваи и возле барака при начатой стройке вываливали десант; отдохнув, заворачивали назад — в центр. Тут же располагался продуктовый, а за углом — пункт приёма стеклотары с непременной гроздью мужчин и авосек с бутылками. Ерофееву досталось окно на запад. Там пылали милые сердцу мечтателя закаты и простирались заброшенные колхозные поля, руины ферм и складов, густые заросли на холме. К ним вела романтическая тропинка. По ней, возбуждая всеобщую зависть, водил своих девушек неотразимый Витя Дерягин»4.

На филологическом факультете МГУ Пранас Яцкявичус проучился чуть дольше Венедикта Ерофеева. В 1957 году он уехал в Литву, поступив на историко-филологический факультет Вильнюсского государственного университета. Кстати, именно он окрестил Ерофеева Веничкой. Это ласковое имя тут же приняли с восторгом их сокурсницы.