Легенда о Людовике - Юлия Остапенко

По счастью, королева Маргарита, оставшаяся в Дамьетте на положении предводительницы крестоносцев, оказалась весьма предприимчива и сноровиста в том, что касалось сбора денежных средств. Она немедля отослала десятки гонцов во Францию, в Лион Папе Римскому и по всей Европе: она не просила, но требовала, чтобы христианский мир позаботился о короле, единственном среди правителей Запада не забывшем свой христианский долг. Призыв этот был столь же пылок и искренен, как и сама Маргарита, и поэтому (а также потому, что требовалась сумма в десятки раз меньшая, чем было ранее истрачено на сам поход) выкуп за короля собрали в довольно короткий срок. Однако прошло два месяца, прежде чем письма Маргариты и помощь, к которой она взывала, достигли места назначения. Вместе с выкупом королева прислала письмо своему мужу, полное слов любви и тоски, а также радости, ибо, как сообщала королева, пока король был в плену, у него родился еще один сын, названный Жаном Тристаном.

Эти два месяца Людовик провел в Каире в беседах и встречах с Тураншахом, который после вероломства своей коварной матери не знал, кого теперь слушать и кому доверять. Людовик не оставлял безумной, как мнилось Карлу, идеи обратить Тураншаха — это была бы та победа, за которой он шел в святую землю, это был бы его Иерусалим, его Грааль. Он восторгался библиотекой султана, полнившейся не только религиозными текстами как мусульманской, так и христианской веры, но также многочисленными трактатами арабских, китайских и европейских ученых мужей, рассуждавших об истории, медицине и природе вещей. Особенно заинтересовала Людовика обширная картография, хранившаяся у султана; и султан даже подарил ему карту Северного Египта, одну из самых последних и наиболее точных. Он как будто совсем не боялся, что Людовик воспользуется этими сведениями против него, когда выступит в новый поход. С невинной самоуверенностью победителя Тураншах не сомневался, что, едва обретя свободу, Людовик вернется во Францию и навсегда забудет о той мании вторгаться, захватывать и подчинять, что составляла самую сущность философии крестоносцев и которая, по наблюдениям Тураншаха, так не вязалась с нравом и ценностями французского короля. Не захватывать и подчинять он хотел, но нести мир, благоденствие и то особое тихое счастье, которое дает человеку вера. Одного он не хотел и не мог понять: что мусульмане были уже счастливы своей собственной верой, и им не надо было другой. Увы, странная близость, установившаяся между двумя владыками — северным и южным, мусульманином и христианином — после их совместного изобличения и уничтожения демона, мешала им обсудить этот вопрос с той жесткостью и прямотой, которая одна лишь и могла породить между ними ясность. Так вот и провели они эти два месяца — одновременно понимая и не понимая друг друга, близкие и далекие, уважающие друг друга за то общее, что было между ними, и жалостливо презирающие за то, что их все же разнило. Карл сразу понял, что никакого будущего у этой схватки разумов нет, как не было ее и во время схватки при Фарискуре. Но Людовику он этого не говорил, так как виделся с ним за эти два месяца от силы несколько раз, и так и не смог заставить себя смотреть ему прямо в лицо.

Когда выкуп за короля и его приближенных был наконец доставлен, пришла пора возвращаться. Дамьетту, по условиям перемирия, крестоносцам надлежало оставить, отступив к Акре, и, как предполагалось, оттуда возвратиться на родину. Передача выкупа состоялась, и ничто больше не держало бывших пленников в Каире. Однако Людовик и тут нашел способ показать себя. Один из казначеев, отвечавших за передачу выкупа, похвастался королю, что сарацин сумели обсчитать на двадцать тысяч франков, чего те даже и не заметили. Король, услышав об этом, пришел в такую ярость, что казначей убежал на другую сторону комнаты и прятался за столом, пока гнев короля не утих. Людовик отправился прямиком к султану, самолично сообщил ему о случившемся и заявил, что не двинется с места, пока злосчастные двадцать тысяч франков не будут выплачены сполна. Тураншах был столь же тронут этой выходкой, сколь были изумлены ею крестоносцы, считавшие мгновенья до той поры, когда наконец выступят из громоздких стен Каира в жаркую и жестокую, но хотя бы свободную пустыню. Тураншах и Людовик расстались почти друзьями; и это было тем более странно, что, кажется, один лишь Тураншах сомневался в том, что сделает Луи, как только окажется в Акре и сможет снова собрать войска.

Карл простился с Зейнаб, которую, несмотря на ее мольбы, наотрез отказался забрать с собой. Не то чтобы сам он был против — он привязался к девочке, да и она, кажется, влюбилась в него не на шутку. Но он слишком хорошо представлял себе сцену, которую закатит ему Беатриса, если он привезет ей из Каира такой гостинец. Потому он просто поцеловал Зейнаб — о, как долго, как глубоко и нежно он ее целовал… — и, сказав ей, что теперь она свободна, взобрался в седло и шагом тронул коня к воротам Каира, следом за кортежем французского короля, медленно и угрюмо двигавшегося полупустыми улицами прочь от дворца.

Акра, 1250 год

Король прибыл в Акру одним из последних. Покидая побережье, он возглавлял свою армию; возвращаясь, он шел позади нее, словно пилигрим или проситель, прибившийся к толпе таких же сирых, но сильных хотя бы тем, что они толпа. Трудно определить с точностью, как именно встретила его Акра. С радостью? Да — сотни людей высыпали на улицы, размахивая пальмовыми ветвями и приветствуя своего короля. С грустью? Без сомнения — ибо не было в этих криках и сотой доли того ликования, с которым когда-то встречали парижане юного монарха, возвращавшегося из ссылки. С надеждой? Разумеется, ведь все знали, что король Людовик — святой, и если может еще быть надежда для разбитой армии, загнанной в самый дальний угол края, который она шла отвоевывать, то надежда эта может быть только на чудо; а святые творят чудеса. Да, именно надежды на чудо было более всего в жителях Акры, встречавших Людовика по возвращении из плена.

И Карл, бывший среди этих людей и знавший Людовика лучше их всех, хотел и не мог им сказать, что надежды напрасны. Что его брат, святой или нет, не способен творить чудеса.

Карл прибыл в Акру на несколько недель раньше Людовика, и, встречая его вместе со всеми у городских ворот, чувствовал себя более частью ожидавших, чем возвращавшихся. Месяцы сарацинского плена вспоминались как сон, а о некоторых днях Карл и думать предпочитал словно о сне, навеянном душным и низким небом пустыни. Снисходительная доброта сарацин, развязное гостеприимство их султана, ласки проворной Зейнаб — все это при воспоминании вызывало в нем стыд и смятение, тем более сильные, что он сознавал полную закономерность и уместность такого чувства. Оказавшись в плену, он не смог проявить стойкость, жертвенность, аскетизм, на которые оказались способны другие. И если Карл и был рад чему-либо, то только тому, что никто, кроме Луи, не знал о его позоре. А Луи уже простил; это Карл знал твердо, хотя еще и не виделся с ним. Луи всегда прощал грехи своим близким, тем более охотно, чем сильней они этими грехами мучились. Ему нравилось страдание, и в себе, и в других, — он видел в нем искупление и приветствовал его, как наивысшее благо.

Карл почти всерьез ждал, что его брат явится в Акру верхом на осле, и никак не мог решить, смеяться ли ему, если догадка подтвердится, или нет. Впрочем, позже он понял, что таким поступком Людовик продемонстрировал бы непомерное тщеславие, которого не то чтобы был лишен совсем, но которое никогда не был склонен проявлять прямолинейно и грубо.