Короткая память - Александр Борисович Борин

— нехотя сказал он. — Я смотрел врачебное заключение...

— Ну и что?

— У больного был канцер обоих легких с метастазами в лимфатические узлы. Традиционная медицина... пока еще... практически здесь бессильна... Так что, я полагал, повредить больному уже ничем нельзя...

— Понятно, — радостно сказал адвокат. — Спасибо, товарищ свидетель. Нам совершенно ясны и понятны ваши побуждения...

* * *

Что ему понятно?

Почему он так ликует?

О чем вообще может он судить?

Зайцев тогда зашел ко мне в конце рабочего дня. Потоптавшись на месте, вдруг попросил препарат Рукавицына для мужа одной женщины.

— Какой женщины?

— Каждый день приходит, плачет... Я не устоял…

— Садитесь, Олег, — сказал я.

— Я на минуту...

— Садитесь, — приказал я.

Он сел.

— Что у больного? — спросил я.

Он объяснил.

— Думаете, пауки помогут?

Он сделал неопределенный жест плечами.

— Скорее всего, там уже ничего не поможет. Так, для очистки совести...

— Чьей совести, Олег?

Он удивился моему вопросу.

— Старухи, его жены... Будет знать, что сделала все возможное и невозможное. Легче жить.

Я был спокоен.

— Оказывается, у вас есть воображение, Олег? — сказал я. — Это меня радует.

Он промолчал.

Я выдвинул ящик стола, достал отчет об опытах над препаратом Рукавицына, подписанный, в частности, и Зайцевым.

— Вот тут, — сказал я и поискал глазами нужное место, — вот тут говорится, что препарат Рукавицына богат разнообразной микрофлорой... Были выделены в обильных количествах столбнячная палочка, палочка газовой гангрены и стрептококк... Верно?

— Да, — сказал Зайцев.

— Вы, кажется, специально исследовали, поддается ли препарат стерилизации с помощью имеющихся сегодня в практике средств?

— Но, Евгений Семенович...

— Я вас спрашиваю.

— Исследовал.

— Прекрасно. И что же?

Пока он собирался с ответом, я сказал сам:

— Не поддается стерилизации, Олег. Никакими средствами. Термическая обработка, любые фильтры, в том числе и мембранные, сразу же лишают его всех качеств биогенного стимулятора... Хоть водичкой из-под крана заменяй — никакой разницы. Так? На организм воздействует только жидкость, нашпигованная столбняком и гангреной. Правильно?

— Правильно, — хмуро сказал он.

— Так какого же черта, — спросил я, — какого черта вы хотите дать мужу старухи средство, которое может его заживо сгноить? О совести старухи вы подумали. А о своей собственной? Своя собственная совесть у вас есть, Олег?

Он ответил:

— Не во всех же порциях есть столбняк и гангрена. Рукавицын сколько колол — и ничего пока.

— Проносило, значит?

— Ну да, проносило.

— А если с мужем старухи не пронесет? В этой склянке окажется как раз столбнячная палочка? Вы можете заранее определить, в каких она есть, а в каких нет?

— Нет, не могу.

— То-то и оно. Колоть станете с закрытыми глазами. Рискуя убить человека.

Он сказал:

— Можно же попытаться иммунизировать больного, сделать ему прививку. Сперва ее ввести, а потом уж препарат.

Я спросил:

— Какую прививку, Олег? Против столбняка? Или против газовой гангрены? Или против ужасного бутулизма? Грамм один способен убить сотни биллионов мышей. Против чего прививку? Вы же сами только что сказали, что порции препарата нестандартны, неодинаковы... Разве вы знаете, какие еще патогенные возбудители содержатся в шприце, который сейчас держите в руке? Даже идентифицировать всю эту грязь, увидеть, из чего она состоит, мы с вами не смогли в условиях нашей обычной институтской лаборатории.

Он слегка пожал плечами:

— Но, Евгений Семенович...

— Что? Что Евгений Семенович?! — спросил я.

Он произнес, поражаясь моему непониманию:

— Но муж Оськиной все равно скоро умрет... Тут никакого риска...

Мне захотелось швырнуть в него чем-то тяжелым.

— Да, мать вашу... — сказал я. — Все равно умет!.. Какое право вы имеете так говорить? Вы что, господь бог? Читаете наперед судьбу? Кто вам позволил, как подопытную мышь, убивать живого человека только потому, что, по-вашему, он должен все равно скоро умереть? Да вас надо поганой метлой гнать из медицины...

* * *

Адвокат не сводил с Зайцева глаз.

— Дальше что было? — спросил он. — Вы обратились к профессору Костину за препаратом?

Зайцев нахмурился.

— Да, — сказал он. — Но мы с Евгением Семеновичем разошлись во мнениях.

* * *

Разошлись во мнениях!

Со мной истерика тогда случилась, самая настоящая. Я кричал Зайцеву, что великие медики мира — великие! — приговаривали больного к смерти, а он выживал. Что рисковать живым человеком, вкалывать ему столбняк и гангрену, может только самая последняя сволочь, самый низкий негодяй, палач в белом халате...

Чего только я ему тогда не наговорил!

* * *

— И вы отослали Оськину ни с чем? — карающе спросил адвокат. — Не дали ей препарата?

После паузы Зайцев произнес:

— Я ей сказал, что мы посоветовались и решили: в случае с ее мужем препарат бессилен. Нет никакой надежды.

— Солгали ей, значит?

Зайцев молчал.

Такое ему явно не по плечу.

Адвокат буравил его взглядом.

— Я спрашиваю, свидетель: вы солгали Оськиной?

— Не знаю, — тихо сказал Зайцев.

* * *

Этого вечера я никогда не забуду.

Только вернулся домой, сел ужинать — в передней раздался звонок.

Нина пошла открывать, кликнула:

— Женя, к тебе.

Я вышел.

Старуха. Сгорбленная. Добротное меховое пальто. Платок на голове.

— Простите, ради Христа, — сказала она, — вынуждена дома побеспокоить... В институте не допускают до вас...

— Слушаю.

Она робко улыбнулась.

— Оськина я... С вами сегодня Олег Владимирович разговаривал.

Я сказал быстро, категорическим тоном:

— Пожалуйста, завтра ровно в десять. В институте... Я приму.

Старуха не сдвинулась с места.

— Нет, — возразила она, — я вам не верю.

Нина стояла тут же, в передней, не уходила.

— Что значит не верите? — весело удивился я.