Жилец - Михаил Холмогоров

– Я вам только что сказал – в Зубцове я преподавал в танковом училище. Где оно теперь?.. А вот это вы можете проверить, я приехал в конце августа по вызову братьев – мама умирала. Фелицианова Анна Дмитриевна. Она скончалась двадцатого августа, не застал ее в живых. Мне же пришлось и о похоронах хлопотать… Вы и это можете проверить. У меня в записной книжке телефон конторы Пятницкого кладбища, записывайте: И-5–26–78. Хоронили маму двадцать третьего августа, вам подтвердят.

– А сидели за что? – Вопрос был неожидан, и пол зашатался под Фелициановым.

– По пятьдесят восьмой статье, с 1926 по 1931 год. Но, как видите, все подозрения сняты, я ведь в военном училище преподавал.

– Проверим. Посидите здесь.

И пропал. И пока пропадал начальник угро, Георгий Андреевич в очередной раз прощался с жизнью. По законам военного времени едва ли ему предстоит лагерь, может, это и к лучшему – без мучений этапа, изнурительного труда в холоде и голоде, чай, не царская каторга, уж это Фелицианов знал прекрасно. И зачем я Левушку приплел? – казнил себя Георгий Андреевич. Опять, опять он усложнял жизнь братьям – вот что печалило его в эти минуты больше всего. Сколько Левушка маялся без работы, как у Николая сорвалось продвижение по службе, когда Жорж воскрес, а в анкетах пришлось давать ответ на вопрос о судимости родственников… Он уж снова взобрался на должность зама главного врача, а все простить не может ту досаду десятилетней давности. И что с ними теперь будет после моей дурацкой смерти из-за берета?

Оставив Фелицианова одного в кабинете, майор на всякий случай распорядился, чтобы два милиционера не спускали глаз с двери, а сам вернулся в дежурную часть.

Старшина Шептунов, высуня язык от усердия, корпел над протоколом, пот заливал лицо бедняге. Свидетели давно утратили разоблачительный пыл, отвечали невнятно и все валили на агента Трухачева. Трухачев тоже увял, он мял в руках свою рыжую кепку, каждое слово Шептунов тянул из него клещами. Доводы про шпионский берет без сочувствующей толпы уже самому показались глупыми, но из упрямства и страха Трухачев мямлил:

– Одет-то вона как, не как все. Явно же засланный.

Майор сел за телефон, первым делом запросил адресный стол, кто проживает по адресу Горького, 28, квартира 20, дозвонился в контору Пятницкого кладбища, в музучилище – все, решительно все подтвердилось. Забрал у Шептунова незавершенный протокол, свидетелей приказал отпустить, а Трухачеву сделал выговор:

– Твоя забота – воров ловить, а не шпионов. С ними другие люди разбираются, не тебе чета. А ты панику сеешь. А за панику знаешь что полагается? Пошел вон, дурак!

Да, показания подтвердились, подозрения рассеялись, а беспокойство осталось: где же я его видел?

Майор вернулся в кабинет. Задержанный Фелицианов за время его отсутствия, казалось, не шелохнулся, он сидел в той же позе, погруженный в глубокую задумчивость. Задумаешься тут, с некоторым даже сочувствием подумал майор.

– Что ж, гражданин Фелицианов, ваши показания подтвердились, вы можете быть свободны. Только вот что… Послушайтесь моего совета, снимите этот берет. Обстановка сами знаете какая. И вообще – даже старики и белобилетники стремятся на фронт, в ополчение, а вы ходите в таком подозрительном виде… Не окажись я на месте – не знаю, что б с вами сделали.

– Благодарствую-с, – ответил Фелицианов и сдернул с головы злополучный вагнеровский берет, обнажив лысую голову в венчике седеющих волос.

«Да это ж товарищ из наркомата! – ахнул про себя майор. – Он инструктировал нас в прошлом месяце. Лисюцкий, кажется, фамилия… А здесь он как? А так – инспектировал, проверял на бдительность. Я же еще его и фронтом попрекал!» Майор похолодел от страха.

Но товарища из наркомата и след простыл.

Уже который раз приходит в голову эта мысль: наши несчастья сами по себе, природа – сама по себе. Москва еще не оправилась от прифронтового режима, город суров, тих, почти безлюден. А трава растет, растет упрямо из всех щелей на асфальте, из неезженых булыжных мостовых. И сирень расцвела, не ведая наших бед, и запах ее только душит. Ах, какая сирень была в Овидиополе в 1920 году! И тоже не радовала. Там сейчас немцы или румыны – да все одно: враги. И страшно подумать, что в тех краях делается, как там милая, добрая Татьяна Васильевна. Может, успела эвакуироваться? Дай то Бог, сохрани и помилуй.

Странное дело, до ранения я как легенду воспринимал истину, что Москва стоит на семи холмах. Что тут подъему-то?

Сережин адрес Георгий Андреевич помнил наизусть, бедный мальчик, он столько рассказывал о своем Троицком переулке, о дворе, так точно описывал, что можно найти его дом с завязанными глазами. Местность эту в Москве Георгий Андреевич не любил: много лет назад его зверски избили и пырнули ножом в одном из этих переулков, да и раньше при всем своем любопытстве Фелицианов редко сюда заглядывал, он проскакивал эти переулки к 4-й Мещанской не глядя, не всматриваясь. Такой старинный, именно что мещанский, район с деревянными провинциальными домиками, почти избами, сиренью и боярышником во дворах.

Все-таки надо набраться духу. Какая она, эта Маргарита Тимофеевна? Дети скупы в портретах, так что за словом «мама» – самым интимным во всех языках – слушатель видит лишь собственную мать. Что я ей скажу?

Бог подскажет.

Георгий Андреевич решительно поднялся и направился в дом. Тьма прихожей на минуту ослепила его, но глаза быстро привыкли: свет все же пробивался из щелочек, и можно было даже рассмотреть номер квартиры на двери, но он и так знал, что справа. Электрический звонок не работал, пришлось стучать, и не сразу отозвались.

– Я с фронта, Сережин однополчанин. – Простенькая фраза эта далась с трудом, хотя тысячи раз повторял ее по дороге, на имени запнулся.

– Проходите, пожалуйста.

Входя, Георгий Андреевич не посмел поднять глаз, и в комнату его проводила как бы тень женщины в летнем голубом платье с незабудками и темном, довольно ветхом шерстяном платке. Первое, что увидел в комнате, – комод в простенке между окнами, а на нем – большая фотография Сережи в белой футболке с распахнутым воротом. Взгляд его дерзок, и весел, и юн. Когда-то, когда сам Георгий Андреевич кончил гимназию и был еще Жоржем, его взгляд был так же дерзок, и весел, и юн. Но и в чертах лица обнаружилось какое-то сходство, которого не чувствовалось в солдатской форме: там было другое сходство – в суровости лица и отсутствии возраста. Война переменила наши лица. Под фотографией лежал чуть помятый армейский треугольник с адресом, выведенным тщательной рукой ротного писаря Савельева.

Маргарита Тимофеевна оказалась совсем еще не старой женщиной, яркой, наверное, блондинкой, и если бы не горе… Если бы, если бы! Мелькнуло, но тотчас прогнал ощущение, будто видел когда-то эту женщину в другой, ранней жизни, когда был молод и волен, как ветер. Оно обманчиво: как только встречаешь чем-то тебе симпатичного человека, всегда кажется, что знал его тысячу лет. Скорее всего, это от Сережиных рассказов о доме, о маме. Он как-то пожалел, что второпях не взял ее фотографии. Нет, оно и к лучшему, что не взял – уберег от нескромных чужих лап. Солдат живет на юру.