Разруха - Владимир Зарев

Ни он, ни я не были сильно верующими, но наверное, именно поэтому веровали в Бога. Я потел от напряжения, чувствовал, как кровь пульсирует в затылке, голова была чугунной. Церковь Святых Семичисленников находилась поблизости. Я любил полумрак этой церкви, изящную потемневшую резьбу ее иконостаса. И вспомнил, что в ней есть и часовня Святого Мины, который иногда откликается на человеческие печали, а порой и исполняет желания. В церкви было прохладно, мои шаги потревожили ее звучную тишину. У меня осталось денег ровно на четыре свечи. Первую я поставил Богу, вторую — за упокой души папы, третью — во утоление маминой боли, а четвертую — с мольбой, чтобы мы с Вероникой не расставались. Я тихо стоял у иконы Святого Мины. Облизал пересохшие губы, но не мог молиться. Слова разбегались, голова была, как пустой чемодан. Я не испытывал ничего, кроме ненависти и стыда. «Прости, Святой Мина, что надоедаю», — прошептал я и зашаркал к бару Иванны.

* * *

Было начало июня. Стоял теплый летний день, молодая зелень подрагивала от возбуждения, воплощая в себе неутомимость жизни. Солнце ломилось сквозь стеклянную стену бассейна, оживляя воду, повторяло мои движения, играло брызгами, разлетавшимися вокруг. От безденежья я не пил уже неделю и был свеж и бодр, моя меланхолия растаяла, я яростно дышал, наслаждаясь внезапно забившей во мне силой. Мое тело еще помнило молодость, хоть сам я о ней забыл. Мы остались в сауне вдвоем с Живко.

— Что там у тебя с этой плесенью, он появляется?

Все это время я избегал говорить при нем о Бориславе, а он, как человек деликатный, не задавал вопросов. Я ему был за это благодарен, но его видимая незаинтересованность меня озадачивала. Словно я сделал что-то подленькое, гаденькое, и теперь мы должны обходить эту тему стороной и молчать. Наше молчание служило мне лекарством, но в то же время было и в тягость. Я продал свою старушку Ладу, чтобы оплатить маме больницу, занял и у Живко. Он не сказал «Не нужно возвращать, Марти», чтобы меня не обидеть, но подумал, и это меня бесило.

— Через месяц-два… — заикнулся я.

— Не тревожься об этом, — его серые глаза увлажнились, — забудь.

Сейчас его вопрос меня удивил, застал врасплох, потому что вернул меня в действительность. Я почувствовал себя старомодным, съеденным молью костюмом, вытащенным на свет божий из сундука. Ко мне вернулась усталость. Я с трудом поднял руку и вытер лицо.

— Появляется, все юлит и обещает… — с омерзением ответил я.

— Терпи, у тебя просто нет другого выхода.

— Кого терпеть? Это ничтожество, которое запутало и окончательно разрушило мою жизнь?

— Себя терпи… — как-то назидательно изрек Живко. Он так глянул на песочные часы в стенной нише, что я испугался, как бы он ни сплющил их взглядом на расстоянии. Мое раздражение переросло в ярость, хотелось заорать, что было сил — я сжал губы и вышел из сауны. Встал под ледяной душ, кожу окатило жаром, и я на секунду отключился.

Меня привели в чувство крики — резкие, визгливые, угрожающие: «Держи его, держи, ворюга, мать его…» Я бросился на крик, как был, в плавках и вьетнамках. В раздевалке краем глаза выхватил повисшую на одной петле, просто вырванную с корнем дверцу какого-то шкафа. Проскочив пространство перед стойкой бара, выбежал на улицу. Старик-привратник, проверявший абонементные карты у входа, хромая, бежал за улепетывающим, коротко стриженым парнем в бермудах. Белый халат старика парусил у него за спиной, он явно отставал, напоминая до смерти напуганную подбитую камнем птицу. Парень готовился свернуть за угол здания, я прикинул, что если не побегу за ними вдоль бассейна, а срежу угол и обойду по короткой стороне, то смогу перехватить беглеца. Сбросил вьетнамки на бегу. Молодая травка была как шелк, но полянка оказалась усеянной камешками и шипами. Я ударился о камень. Чертыхнулся. Свернул у теннисного корта и действительно сел на хвост молодому ворюге. Нас разделяли метров десять. Я крикнул ему в спину: «Стой!» — он на мгновение замер, оглянулся, в ужасе от моего неожиданного появления, бросил на землю спортивную сумку, которую держал в одной руке, а другой забросил какой-то предмет в ближайшие кусты. И рванул прямо к проволочной ограде. Та была довольно высокой, но в панике он сумел, цепляясь, перемахнуть через нее и скрыться в лесочке. Мне не хватило двух шагов, чтобы стянуть его за ноги. Тут я сильно укололся и заскакал на одной ноге. Подбежал запыхавшийся старик, за ним мужики, плававшие в бассейне. Разгоряченные, злые, в одних плавках — в лучах заходящего солнца они выглядели, как психи.

— Наркоши проклятые, — сипел, задыхаясь, старик, — за дозу готовы на все…

Двумя пальцами он брезгливо поднял брошенную спортивную сумку.

— Это чье?

— Мое… — Живко растолкал мужиков. Его кожа, как недавно моя под душем, горела огнем, он продолжал потеть, струйки пота стекали по его лицу и груди. Выглядел он смешно.

— Я его чуть не схватил, — сказал я, садясь на траву, — если бы не укололся…

— Чертовы колючки, — сплюнул старик. И обращаясь к Живко: — Проверьте, все ли на месте.

Живко склонился над своей черной сумкой, неторопливо вытащил из нее мобильный телефон, портмоне с документами и пластиковыми карточками, боксерки в цветочек, шампунь, полотенце… Он продолжал рыться, меняясь в лице, с которого медленно сползал румянец.

— Даже если бы вы его схватили, — сказал один из мужиков, — его выпустили бы на следующий день. — Это был невысокий крепыш со свисающим пузом. Он врезал кулаком по своей ладони и зло процедил: — Попадись он мне в руки, я бы ему все зубы пересчитал…

— Барсетки не хватает, — сказал Живко. Что-то шевельнулось в моем сознании, но я, сидя на траве, искал в левой ноге колючку. Болело уколотое место, но еще больше — палец, которым я со всей дури заехал в камень. Он пульсировал болью и синел на глазах.

— Какой барсетки? — спросил старикан, закуривая.

— С деньгами, — ответил Живко.

Наконец, я его вытащил. Это был прошлогодний шип внушительных размеров, похожий на ржавый гвоздь. Я с омерзением повертел его в руках.

— С какими деньгами?

— Там было три тысячи долларов, — объяснил Живко. — Я захватил их в офисе, чтобы завтра утром отправить банковским переводом в Бургас.

— Три… чего? Господи, помилуй!.. — у старика отвисла челюсть, белый халат за его спиной надулся, как воздушный шар, привратник в изнеможении опустился на траву рядом со мной. И уставился на шип, который я держал в руке.

— Разве можно носить с собой такие деньги в наши разбойничьи времена? — крепыш снова врезал кулаком по своей ладони и подошел к Живко, словно готовясь заехать и ему.

Летний ветерок коснулся нашего молчания. В воздухе повисло недоверие. Мы, нахохлившись, смотрели друг на друга. Густая тишина пахла прелой листвой и лесной влагой. Побледнев, Живко одернул на себе плавки. Мне стало его жаль. И тут я вспомнил, что ворюга бросил что-то в кусты, но нужно было сразу же сказать об этом, а я промолчал, ковыряясь в своей пятке. И упустил время. Мне показалось, что все смотрят на меня, что все они знают о том, что только теперь всплыло у меня в голове. Я пытался найти какое-то оправдание своей несообразительности и… продолжал молчать. Мне показалось, что пока я ищу в своей опустевшей голове нужные слова, солнце зайдет. Палец на ноге пульсировал болью. Все смотрели только на меня. Я вспыхнул.