Михаил Бахтин - Алексей Коровашко

Именно они в 1930–1940-е годы прилагали все возможные усилия, чтобы снабдить Бахтина необходимой для работы литературой. Затребованные Бахтиным книги брались у знакомых, покупались в магазинах и даже получались в центральных библиотеках, пользоваться которыми «минусник» Бахтин права не имел. Особо отличился на ниве «книгодобычи» Канаев, находившийся в близкородственных отношениях с директором ленинградской Государственной публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина (ныне — Российская национальная библиотека). Какую пользу Канаев извлекал из этого совместного восседания на одном и том же генеалогическом древе, мы узнаём из рассказов Бахтина Дувакину: «Он (Канаев. — А. К.) мне доставал любые книги. Из любого фонда. Притом так: был ящик, ящик, на одной стороне крышки был написан мой адрес, а на другой — адрес Канаева. И вот я переворачивал только крышку. Значит, он мне пришлет — я крышку снимал, пользовался книгами, а потом отправлял их назад, перевернув крышку. Он там сдавал, получал… На свое имя брал, конечно. Но дело в том, что даже рукописи он мне мог присылать. Ну, одним словом, у него была там своя самая сильная рука в библиотеке. Вот поэтому он мог мне…»

Хотя возможности Канаева, водившего дружбу с заведующим ленинградским Домом книги на Невском проспекте, даже сейчас кажутся почти безграничными, ни он, ни кто-либо другой не могли полностью удовлетворить библиографические запросы Бахтина, поскольку поступление в СССР зарубежной научной литературы было не полноводным книжным потоком, а полупересохшим извилистым ручьем. Например, из переписки по поводу диссертации Бахтина о Рабле становится известно, что раздобыть в Москве и Ленинграде в 1930–1940-х годах труды голландского ученого Йохана Хейзинги было практически невозможно. И это, конечно, не единственная книжная лакуна, закрыть которую «всемогущие» друзья Бахтина были не в состоянии.

Какие бы, впрочем, библиографические и любые другие «пробоины» ни получал корабль бахтинской жизни, он продолжал двигаться вперед. В Савёлово регулярно приезжают Залесский и Юдина (последняя даже праздновала у Бахтиных встречу Нового, 1939 года). Сам Бахтин периодически выбирался в Москву, где останавливался либо у Залесского, либо у своей младшей сестры Натальи, вышедшей замуж за сослуживца Залесского по Институту геологических наук Николая Перфильева (она также работает в этом учреждении). Жена Залесского, Мария Константиновна, хотя и относится к Бахтиным довольно прохладно, рассматривая их как докучливых нарушителей домашнего спокойствия, «исправляла французский язык» в книге Бахтина о Рабле. Наконец, никто не отменял поиски тех возможностей, которые позволили бы Бахтиным выбраться из Савёлова и осесть в одной из столиц.

Но постоянно находиться в Кимрах на положении дачников, пусть и с длительными выходами на «больничный», было, разумеется, невозможно. Требовался какой-то источник доходов, причем такой, который давал бы не только деньги, но и социальную «легитимацию». Выбор на местном рынке труда для людей, занимающихся интеллектуальной деятельностью, был, мягко говоря, не велик, поэтому абсолютно закономерным является устройство Бахтина преподавателем в среднюю школу. Неполнота данных архива Кимрского ГОРОНО не позволяет надежно восстановить картину бахтинских занятий педагогикой в предвоенное и военное время, но, судя по всему, еще до ампутации ноги он приступил к работе в Ильинской средней школе (село Ильинское находилось в полутора десятках километров от Крастунова), а затем был зачислен в 14-ю среднюю школу города Кимры. Сохранились, в частности, два приказа Кимрского ГОРОНО, по одному из которых, от 22 января 1942 года, Бахтин назначается учителем немецкого языка 5–10-х классов 14-й школы, а по другому, от 9 апреля 1942-го, — преподавателем истории в старших классах той же школы. Не очень ясно, вел ли Бахтин на постоянной основе занятия по литературе, так как документально это нигде не отражено. Однако в воспоминаниях его кимрских учеников, собранных уже в 1990-е годы, он фигурирует прежде всего как учитель-словесник, руководитель школьного литературного кружка и классный руководитель. Кроме того, Бахтин подрабатывал еще в двух кимрских школах: 39-й и 11-й, где как минимум состоял членом экзаменационной комиссии.

В память всех учеников Бахтина врезались независимость преподавателя, его нежелание следовать шаблонам школьной программы, полная погруженность в читаемый предмет, способность увлечь им слушателей и, что несколько неожиданно, строгость к своим подопечным.

Например, одна из учениц Бахтина, В. Г. Рак, вспоминала, как в высшей степени оригинально он провел урок, посвященный, согласно учебному плану, творчеству Владимира Маяковского: «Михаил Михайлович пришел к нам в класс и резко отчеканил: “Маяковского я не люблю и читать его не буду”» (правда, декларируемая при детях неприязнь к Маяковскому не помешала Бахтину работать в Кимрах над статьей об этом поэте, оставшейся, впрочем, только в набросках).

Не боялся Бахтин и отрицать какое-либо значение всех школьных учебников по литературе, мешающих развитию навыков самостоятельного мышления и заполняющих сознание учащихся мертвыми казенными формулами. Та же В. Г. Рак, выпускница 1944 года, рассказывала интервьюерам: «Он голодал и мерз в холодной школе так же, как и мы все (речь идет об особенностях обучения в 14-й Кимрской средней школе во время Великой Отечественной войны, а не во все годы ее существования. — А. К.). Но как только начинался урок, он забывал обо всем. Рассказывал нам взахлеб, размахивая руками, и неустанно ругал школьные учебники: “Какого черта вы их читаете, — говорил он нам. — Надо читать произведение, само произведение, целиком и полностью” (этот методический завет Бахтина в полной мере сохраняет свою силу и сегодня. — А. К.). И мы все сидели с раскрытыми ртами, забыв, что уже давно прозвенел звонок».

Не могло не поразить кимрских школьников и то, что Бахтин, в отличие от остальных преподавателей, был способен вести занятия, не заглядывая в конспекты и цитируя по памяти огромные куски стихотворных и прозаических текстов. М. И. Крылова, у которой Бахтин был классным руководителем, говорила Строганову и Пономаревой: «Он вел также литературный кружок. Нам мало было его уроков, и весь класс ходил заниматься в этот кружок. Он ужасно много знал наизусть из Гёте, Шекспира. Нам с ним было интересно, и нам иногда казалось, что он благодарен нам за то, что мы его слушаем».

Самые большие по объему воспоминания о Бахтине — кимрском учителе — оставила Г. И. Мозжухина, которая не только поделилась своими детскими впечатлениями о герое нашей книги с местным краеведом Владимиром Коркуновым (их беседа состоялась в мае 2009 года), но и создала соответствующую мемуарную рукопись, переданную на хранение в Центральную библиотеку города Кимры. Из переплетения ее устных и письменных свидетельств, относящихся преимущественно к 1944/45 учебному году, последнему временно́му отрезку пребывания Бахтина в Кимрах, возникает яркий образ «эпического» человека, заброшенного судьбой в хронотоп чужого и крайне тоскливого провинциального романа: «Мы (ученики восьмого класса 14-й школы. — А. К.) называли его БАхтиным, с ударением на первый слог. Лишь потом, по телевизору, я неоднократно слышала, что все его называют БахтИн. Он нас ни разу не поправлял. Был очень интеллигентным (попутно заметим, что в этой информации Г. И. Мозжухиной есть ощутимое противоречие: к учителю, и тогда, и сейчас, принято обращаться не по фамилии, а по имени-отчеству; Бахтин, конечно, мог слышать, как кто-то, увидев его, говорил: «О, смотрите, БАхтин идет!» — но вряд ли стал бы останавливаться и требовать соблюдения акцентуационных приличий; на уроках же нужда в «поправках» произношения его фамилии и вовсе никогда не могла возникнуть, поскольку, как мы уже сказали, единственная принятая форма обращения ученика к учителю — «проговаривание» имени и отчества. — А. К.). Он был очень осторожен в разговоре. С учителями держался обособленно. Да те и не стремились принять его в свой круг. Я точно знаю, что дружил он только с одним учителем — Михаилом Владимировичем Лебедевым. Когда уезжал, подарил много книг ему. На костылях ему добираться (в школу. — А. К.), видимо, было трудно, дороги еще не были асфальтированы. Труднее всего зимой и осенью: грязь, бездорожье, а расстояние — более километра. Помню его в зимней одежде: на голове папаха, добротное пальто на лисьем меху».