Повседневная жизнь Москвы в Сталинскую эпоху. 1930-1940 года - Георгий Андреевский

А вообще, надо сказать, дети тех лет иногда удивляли своей сознательностью и чуткостью. В декабре 1943 года в одной из московских школ должен был состояться вечер, посвященный Дню Конституции. В программе вечера были игры, танцы, художественная самодеятельность. Детям так хотелось повеселиться! А тут как раз умер Емельян Ярославский (тот самый Губельман, о котором упоминалось в фашистской газете). И что же вы думаете? Дети отказались от игр и танцев, оставив от всей программы лишь художественную самодеятельность, и раньше восьми часов разошлись по домам.

Стремясь хоть чем-то помочь фронту, школьники тащили из дома деньги, облигации на нужды обороны, отсылали бойцам подарки: шерстяные перчатки, носки, папиросы, табак, бумагу, карандаши, а в госпитали – пузырьки от лекарств. В школе же, когда кому-то надо было помочь, отдавали свои завтраки.

Был такой случай. Как-то ученики седьмого класса узнали, что учитель математики потерял хлебные карточки на декаду, то есть на десять дней. То ли им об этом сказал кто-то, то ли сами догадались, заметив, что учитель никак не может нарисовать на доске окружность. Как бы там ни было, но ребятам стало жаль учителя. И вот по окончании последнего урока, когда тот, голодный и жалкий, перед тем как выйти из класса, поднял с пола свой замызганный, потертый портфель, то ощутил в нем что-то тяжелое. Учитель поставил портфель на стол и раскрыл его. Оказалось, что портфель доверху набит бубликами. Это дети, отказавшись от завтрака, отдали учителю все свои пятьдесят два бублика. Старый учитель хотел поблагодарить детей, открыл даже для этого рот, но вместо того, чтобы произнести: «Спасибо, ребята!», издал какой-то непонятный звук, напоминающий зевок старой собаки, махнул рукой и быстро вышел из класса.

Детей тронула такая благодарность учителя. Они поняли, что удовлетворение собой, своим пусть маленьким, но добрым поступком стоит гораздо дороже бублика и что делать добрые дела вообще полезно для собственного здоровья.

Да и тимуровцы в то время были самыми настоящими. В семье фронтовика, например, где мать лежала в больнице, а дети сидели дома одни, они устроили елку. Зайдя к больному товарищу, который целыми днями лежал в холодной неубранной комнате без обеда, так как его мать весь день работала на заводе, они убрали комнату, принесли из дома дрова, натопили печку, купили на рынке картошку, сварили ее… В 188-й школе, в 3-м Самотечном переулке, тимуровцы устроили платный концерт в пользу детей-фронтовиков, у которых не было денег на учебу. (Обучение в восьмых – десятых классах тогда еще было платным.)

А какой первомайский вечер устроили тимуровцы и вообще учащиеся 183-й школы на Каляевской улице (только в доме 30, а не в доме 37, где находилась школа № 178) в 1943 году! Они не только инсценировали песни «Внучата Ильича», «Тимуровцы», «Жил-был зайка», но и показали несколько сцен из оперы «Пиковая дама». Особенно всем понравилась «Пасторальная» сцена, где, как вы помните, Прилепа поет: «Мой миленький дружок, любезный пастушок…», а Миловзор ей в ответ сообщает: «Я долго страсть скрывал». Успех был огромный.

На другом вечере дети показали «Весенний этюд», инсценировав дуэт Мендельсона «В долине ландыш прозвенел».

И все это происходило в промерзших, холодных школах, на полах которых днем ложились тени наклеенных на окна бумажных крестов, по вечерам горел тусклый свет, а в уборных стояли никогда не просыхающие лужи.

Проходили праздники, наступали будни голодные, как строгая диета, и серые, как асфальт. Когда какой-нибудь ученик на переменке начинал жевать, к нему обязательно кто-нибудь обращался со словами «Оставь!» или «Дай куснуть!». Чему удивляться? Дети военных и послевоенных лет привыкли к тому, что были голодны. В сохранившихся до нас протоколах педсоветов можно найти портреты некоторых из них, набросанные в нескольких словах их учителей. Вот некоторые из них: «Ученик Ляхов прибыл из деревни, отец погиб на фронте, ребенок ворует, мать способствует этому… Шатров способный, но лентяй. Родители торгуют на рынке и не обращают на него внимания… Ромюк хорошо обеспечен, принес в класс хлеб, разбрасывает его, хулиганит, уроки не учит… Либубер – второгодник. Вся семья на учете в психиатрическом кабинете. Торгует, выпрашивает хлеб. Директор дал ему ордер на пальто и валенки, и все-таки он не ходит на уроки… Ковалев не подлежит обучению. Полное отсутствие памяти. Каляник – полуголодный. Ионов и Митин – ничего не соображают по арифметике. Шариков со второй четверти перестал посещать школу из-за отсутствия обуви. Казибеев – цыган. Бросил заниматься, выступает в кабачках, пляшет, поет, ворует. Жданов – голодный, заброшенный ребенок… есть дети, которые на помойке берут очистки».

Бедность порой была действительно ужасающей. Дети ходили без перчаток и галош, отмораживая себе руки и ноги. Государство, как могло, детям помогало. Ученикам из бедных семей выдавали ордера на дешевую одежду, на галоши, валенки, пальто, ботинки, полуботинки и пр. Но и эта одежда была для некоторых слишком дорогой. Они возвращали ордера в школу. Для многих выдача ордеров казалась насмешкой. По ним предлагали одежду на пяти-шестилетних малышей. Но и выданная по размеру обувь и одежда были низкого качества и совсем не того сорта: вместо кожаной обуви давали кирзовую или парусиновую, вместо полушерстяных платьев – платья из бумажной вигони. Так что туалеты выбирать не приходилось. Ходили в школу кто во что горазд. Но как ни экономили на одежде, мальчишки любого класса носили брюки. Ходить в коротких штанишках считалось неприличным. Дети донашивали одежду родителей, старших братьев и сестер. Некоторые носили шлемы танкистов, красноармейские буденовки, вместо портфелей – офицерские полевые сумки, а то и просто перевязывали учебники и тетради ремнем. Одежду перешивали, перелицовывали, штопали, на нее ставили заплаты, ее перекрашивали.

О своих учениках, мальчишках того времени, одна из лучших учительниц Москвы Надежда Дмитриевна Покровская, преподававшая в школе № 193 на Божедомке, написала коротенькие воспоминания. По ее описаниям мы теперь можем представить себе некоторых из них. «Вот главный хулиган, Борис Медведев, – писала Покровская, – ему четырнадцать лет. Семья спекулирует, сестра легкого поведения. Как-то принес в школу фотоаппарат, „Лейку“, чтобы снять молоденькую учительницу и приделать ее головку к обнаженному женскому торсу. От него то махоркой попахивало, то водкой. Кончилось тем, что его застали за выворачиванием лампочек в бомбоубежище. В конце концов из школы его исключили… Вот жирный откормленный Бурмин, единственный сын вполне добропорядочных родителей. Мальчики бьют его смертным боем… Раздражает его откормленность, лень и распущенность. Ходит по классу, а на замечание отвечает: „А что, я ничего не делаю“. Вечно просит выйти, возвращаясь в класс, застегивает брюки, а на замечание опять отвечает: „А что я делаю?“ В четверти у него двойки. На все мольбы родителей назвать фамилии тех, кто его бьет, с гордостью отвечает: „Бурмин не мент и доносить не будет“„. Как-то один ответственный работник по фамилии Зайцев привел в эту школу своего сына и попросил принять его „для оздоровления“. Юного оболтуса отдали на перевоспитание Покровской. «Не было шалости, – писала Надежда Дмитриевна, – в которой бы не участвовал Зайцев… То мальчишки поломали учительский стол, то принесли кишку от противогаза и полили весь класс“.