История журналистики Русского зарубежья ХХ века. Конец 1910-х - начало 1990-х годов - Владимир Перхин

Стыдно в этом признаться, но в этом отношении наша эмиграция стоит далеко позади других эмиграций из Восточной Европы. И среди них далеко не все материально блестяще обеспечены. И у них не меньше политических разногласий и разделений, чем у нас. Это не мешает им, однако, находить в своей среде материальные средства для поддержки культурной работы, пропорционально несравненно более значительные, чем те, которые уделяет на свою культурную работу эмиграция русская. Не так давно у меня был по этому поводу разговор с одним из моих друзей, принадлежащих к одной из «малых» (по численному признаку) национальностей. Выслушав мои сетования, он мне сказал: «А не происходит ли это потому, что вы, русские, принадлежите к большому и могущественному народу, культура которого давно уже получила всеобщее признание. Вот вы и чувствуете, что вам нечего особенно стараться, так как за вас ваше дело уже сделали и продолжают делать Толстой и Достоевский». Это было сказано без всякой иронии и могло бы быть принято за комплимент. Но внутренне я воспринял эти слова

* Следует отметить еще YMCA Press в Париже, издающее русские книги преимущественно религиозно-философского содержания. Но и это предприятие не русское, а созданное и ведущееся нашими американскими друзьями.

как упрек – конечно, не намеренный. Плохо наше дело, если мы действительно живем только на капитал, не нами приобретенный и нами не умноженный. Даже и для поддержания культурного престижа России во внешнем мире этого недостаточно. Для духовного же здоровья самой эмиграции успокоиться на положении такого «рантье» и, признав существующий порядок вещей удовлетворительным, отказаться от попытки коренного его улучшения – было бы просто опасным.

Сергей Сергеевич Оболенский (1908–1980) – историк, редактор, публицист. Эмигрировал с семьей в 1920 г. С 1962 г. редактировал журнал «Возрождение».

Статья «На путях в будущее» – попытка критически оценить и синтезировать лучшее, творчески значительное в мысли Русского зарубежья (идеи П.Б. Струве, евразийцев и младороссов) с точки зрения «российских имперских патриотов». Предположение об объединяющей роли религии в посткоммунистической России оказалось исторически прозорливым. Отождествление сталинизма с фашизмом, кажется, единственная дань штампам эмигрантской политической журналистики.

Известно, что иногда «со стороны бывает виднее». По теперь уже долгому опыту известно также одно довольно странное психологическое явление: тогда как огромное большинство немцев совершенно неспособно понять в России что бы то ни было, из тупого и – можно опасаться – ничем неизлечимого презрения к «восточной человечине», отдельные немцы, больше, пожалуй, чем кто бы то ни было из других западных людей, бывают наделены особым даром с поразительной ясностью и точностью, порою даже с настоящей «любовной интуицией», улавливать самые решающие и самые тонкие мотивы русского национального гения и русской судьбы. От Кюхельбекера, не декабрьски-шального, а созревшего в заключении и ссылке и научившегося проникновенно прислушиваться к самым потаенным силам русской народной стихии, и до Освальда Шпенглера, чьи отдельные страницы о России, при всей спорности его общей историософии, сохраняют всю свою свежесть и все свое значение, идет одна сплошная и теперь уже долгая линия, которую трудно признать случайной.

К этой линии нужно теперь, не задумываясь, отнести профессора Штарлингера, тоже побывавшего в России на каторге, но на сей раз уже на совершенно бесчеловечной каторге советской, вернувшегося с нее несломленным и нашедшего для определения нынешней финальной фазы русского революционного кризиса такия слова, которые, устраняя всякую двусмысленность, с ни кем, кажется, еще не достигнутой четкостью, вскрывают действительную природу вещей.

Мы не будем здесь разбирать во всех подробностях его, вообще на редкость интересный, доклад, прочитанный несколько месяцев тому назад в Ганновере, в присутствии канцлера Аденауэра (русский читатель может найти о нем достаточно подробный и дельный отчет в «Новом Русском Слове» от 14 мая). Остановимся на его самом основном, при том двойном определении, характеризующем двустороннее развитие, протекающее ныне в России: с предельной, почти лапидарной четкостью здесь подведен итог всему, что за последние годы доходило и доходит до нас из СССР.

Первое. Несмотря на еще сохранившиеся вывески, марксизм-ленинизм-сталинизм как идейная сила «давно мертв», и все в России это знают. «В действительной жизни каждый поступает так, как будто бы его и вовсе не было».

Второе. На смену мертвому марксизму идет новая сила: это – «еще тормозящаяся», но «развивающаяся стихийно» «идея религиозно-национального обращения», – «русский национализм», отличающийся от всех современных западных национализмов тем, что он по природе своей «глубоко религиозен».

Повторяем: все, что со времени войны доходит до нас из России, полностью совпадает с двойным утверждением проф. Штарлингера. Но с такой исчерпывающей ясностью и прямолинейностью никто, кажется, еще не решился это сказать.

Постараемся же, со своей стороны, глубже вдуматься в смысл этого двуединого исторического процесса.

* * *

В настоящее время мы имеем уже множество свидетельств русских людей о том, как во время войны, у них и в окружающей их среде, пробуждение национального сознания протекало в неразрывной связи с интуитивным открытием священности, «сакральности» всего мироздания. Причем – и это в высшей степени важно – пробудившийся национализм действовал чаще всего и сильнее всего, как ощущение святости земли, как чувство неразрывной связи с этой «своей», «родной», «нас вскормившей», «святой землей». Сильнее и ярче всего это описано, пожалуй, Коряковым85, но аналогичным свидетельствам, повторяем, нет числа. «Стояние» за эту «землю», традиционно, типично русское, «стояние до крови и даже до смерти», становилось таким образом выполнением долга, каким-то образом повеленного свыше, – религиозного долга. Нет сомнения, что огромное большинство людей, так ощущавших, сами не могли объяснить, почему это так. Но какое это имеет значение, по сравнению с тем, что они действительно так ощущали?

Затем, люди, чувствовавшие себя втянутыми в некие грандиозные, уже ни в какие рациональные рамки не укладывающиеся свершения, смотревшие смерти в глаза ради выполнения долга, «священного» в настоящем, первоначальном смысле этого слова, вместе с ощущением «святой земли» под ногами, начинали и над собой ощущать Нечто. И в один прекрасный день, часто к глубокому собственному своему удивлению, оказывались в церкви. Как это происходило, тоже рассказано уже не раз и не два. В огромном большинстве случаев, никто им предварительно ничего не «объяснял», никто их ни в чем не «убеждал». Люди начинали молиться из непосредственно их охватившего ощущения священного и чаще всего только потом старались себе уяснить, Кому они, собственно, молятся и как это вообще полагается делать.

Одновременно, все с тем же ощущением «святости земли» у людей открывались глаза на ценность всего, что родилось на этой земле и выросло на ней, на все богатство, на всю великолепную многогранность национальной жизни, вскормленной соками родной земли, на неповторимую, потому что именно здесь и именно при данных условиях сложившуюся, национальную культуру, безмерно ценную своей неповторимостью и символизируемую прежде всего словом, – своим, на этой земле сложившимся родным языком.